Вспыхнувшие следом оглушительные аплодисменты сопроводили его до сцены. Вместе с Вилли, семенившим рядом, Айзек медленно шагал по тропе между рядами читателей, чью тягу к фантазированию он затронул, раскачал и привел в движение своим последним произведением. Вглядываясь в их лица, он пытался почувствовать что-то окрыляющее, что-то тешащее самомнение, что-то достойное восхищения и радости, однако ни одна эмоция, кроме нарастающего, почти парализующего стыда, не звучала в его черствеющем сердце. Пришло время рассказать правду. Обратного пути нет.
Сцена, возвышающаяся впереди, показалась Айзеку совершенно лишним предметом в лектории, поскольку с высоты собственных двух метров рослый писатель и так не раз смотрел на окружающих будто с пика телебашни. Поднявшись же, он ощутил себя могучим Гулливером среди лилипутов – и вновь в свойственной ему манере пошутил:
– Знаете, чего здесь не хватает?
– Воды? – отозвался женский голос откуда-то из центра зала. Традиционный набор для публичного выступления включал как минимум одну бутылку с водой. На сцене же не оказалось даже пустого стакана.
– Дневной лимит воды я на сегодня исчерпал, – писатель показал на свою промокшую одежду и волосы, с которых все еще стекали струйки недавнего дождя. – Мыслите выше! Здесь не хватает стремянки. Судя по сцене, организаторы хотели, чтобы я затылком в потолок уперся, но чуток просчитались.
Ответный смешок вновь прокатился по рядам.
– Пожалуй, не буду потворствовать им в этой странной идее. – Айз прихватил со сцены высокий круглый стул и спустился с ним вниз. Писатель расположился в узком проходе возле первого ряда. Так он чувствовал себя ближе к читателям и мог без зазрения совести называть мероприятие встречей, а не выступлением.
Публика приняла необычную инициативу с восторгом и радостно зашевелилась, когда Айзек оказался лицом к лицу с читателями. Он крайне редко соглашался на подобные мероприятия, всегда зевал на пресс-конференциях, вечно увиливал от телевизионных интервью и всячески отгораживался от любых возможностей сделать свое лицо более узнаваемым. В те необыкновенные, полные сюрпризов времена, когда Айзек писал трилогию-антиутопию, он считал непозволительным не отвечать на письма и вопросы читателей. Порой даже устраивал закрытые, без журналистов, вечера, посвященные обсуждению его книг только с истинными поклонниками серии. Однако последняя, четвертая книга Айзека вызвала куда больше вопросов, чем сама трилогия, прославившая псевдоним Бладборна на весь мир. Новое творение, отходящее от продуманного, концептуального, слаженного и, что всего важнее для издательств, монетизированного мира, явилось мощным тектоническим движением под толщей океана читающего общества и породило гигантское цунами самых противоречивых мнений, несуразных догадок, домыслов, слухов, нелепых теорий и редких попаданий в истину, по-партизански скрывающуюся в строках произведения.