Я знал, зачем приехал: у нас было три до безобразия романтических дня.
Я и она, она и я. Даже во сне мне не могла подобная фантазия явиться.
Невостребованное томление, нечто, о чём Леночка наверняка слышала, определённо знала из девичьих откровений, туго распирало обтягивающую её упругую грудь кофточку, выплёскивало волны неизведанного, загадочного возбуждения, отчего её лицо горело стыдливым румянцем. Подругу накрывала растерянность и робость, если случалось слишком пристально посмотреть мне в глаза, особенно когда этот взгляд нечаянно рассекречен. Я это чувствовал, видел.
Именно потому нервно смеялся. Смеялся просто так, чтобы подбодрить себя, чтобы купировать ненавистную робость. А ещё потому, что возбуждён и испуган был сверх всякой меры. Потому, что хотел целовать её везде, прикасаться к самому-самому, хотел прижимать её настоящую, без покровов и тайн, поглаживать, где попало живую трепещущую плоть, не сдерживая себя, по вдохновению.
Хочу, хочу!
Хочу чувствовать всё-всё, что и она, даже больше, внутри и снаружи, когда моей руке позволено хозяйничать даже там, где нельзя, когда мы вместе как единое целое.
Хоть бы знак подала, что пора, что уже можно!
Три дня. У нас в запасе три бесконечных дня.
– Ленка, дурёха,– очнись, наконец! Ещё мгновение и ты уже ничего изменить не сможешь, – мысленно кричу я, опасаясь того, что девочка услышит мои мысли.
Уха выкипала, мы целовались.
Объяснять и выпрашивать не пришлось.
Раздевались по отдельности, по разные стороны от прибрежного кустика. В воду заходили, не глядя, как в игре, когда нужно с завязанными глазами срезать с ниточки приз.
Я держал пальцы крестиком, хотя презирал суеверия.
Моя Ленка. Моя, моя!
Мы стояли обнажённые, возбуждённые, растерянные, испуганные откровенным недоверием, тревожной настороженностью, напряжённым ожиданием то ли обретения, то ли потери чего-то весьма важного: ведь видели мы друг друга нагими впервые.
А ещё, ещё мы до жути боялись шелохнуться в холодной, как оказалось, до одури, до лихорадочного озноба воде, тряслись мелкой дрожью – не то от холода, не то от предательски сковывающего волнения и не решались даже за руки взяться.
Я решился на подвиг первым: неуклюже обнял Ленку, кожа которой покрылась тугими мурашками, несмело прижал, боясь что-то сделать не так, несмотря на атакующую так некстати стаю гудящих и жалящих комаров размером наверно со шмеля и залезающих во все щели вездесущих мошек.