В ХII в., в глазах суздальских летописцев, гордость была уже главной отличительной чертой новгородцев. Характерна оценка этими летописцами причин бедствий (пожаров, военных поражений, осад, разграблении), постигших в 1160-х – 1180-х гг. жителей различных городов Руси. Если киевляне, владимирцы, ростовцы терпят бедствия за свои «грехи», то новгородцы – за свою «гордость» [36].
Любопытно также сравнить два договора, регулировавших отношения между русскими и иностранцами – Новгорода с немецкими городами и Готландом (1191 или 1192 г.) и Смоленска с Ригой и Готландом (1229 г.). Эти акты разделяет всего около сорока лет; одной из договаривающихся сторон в обоих случаях выступают северные немцы и шведы. Тем показательнее различный подход этих договоров к проблеме ответственности за оскорбление действием и нанесение телесных повреждений. Смоленский договор ставит размер штрафа в зависимость от вида посягательства (удар деревянным предметом, удар по лицу и т. д.) и от степени тяжести нанесенных увечий (выбит ли зуб, повреждены ли другие части тела, обошлось ли вовсе без повреждений). Новгородский же отвергает подобную конкретизацию и назначает единый штраф за любое оскорбление «мужа» действием. Различно и отношение к такой мере как лишение свободы. Если смоленский договор допускает возможность заключения ответчика в тюрьму, то новгородский делать это однозначно запрещает [37]. Можно полагать, что и здесь отразилось повышенное, обостренное чувство собственного достоинства, присущее словенам ильменским – новгородцам.
Дополнительный штрих в эту характеристику привносит предание «Повести временных лет» о шелковых парусах, пожалованных словенам Олегом Вещим после победы над греками в 907 г. (И. Я. Фроянов убедительно показал, что речь здесь идет именно о словенах ильменских [38]). Когда налетевший ветер рвет эти паруса – менее прочные, чем пожалованные княжеской дружине (руси) «паволочитые», – словене резюмируют: «Имемся своим толстинам, не даны суть словеном пъре паволочиты» [39]. В отличие от И. Я. Фроянова, мы усматриваем во второй части этой фразы не насмешку киевского летописца, а слова самих словен. На самоиронию (которая явно звучит в них) способны только уверенные в себе, знающие себе цену люди.
Это обостренное чувство собственного достоинства, эта высокая самооценка, несомненно, должны были сыграть немалую роль в утверждении у словен республиканских порядков. Заметим, что традиции вечевого самоуправления в раннем средневековье имелись у всех восточнославянских этносов. «Новгородци бо изначала, – подчеркивал в конце ХII в. суздальский летописец, – и Смолняне, и Кыяне, и Полочане, и вся власти (т. е. волости; выделено мной. – А. С.), яко на думу, на веча сходятся» [40]. Однако лишь в Новгородской и Полоцкой землях эти традиции развились до превращения веча в орган верховной власти, оттеснивший князя на второй план. Историки указывали на то, что в Новгороде этому способствовали отсутствие собственной княжеской династии и частая смена князей – а также раннее усиление новгородского боярства, быстро превратившегося в экономически мощную корпорацию [41]. Однако к середине ХII в. сходные условия создались и в Киевской земле, которая также стала своего рода проходным двором для представителей различных линий Рюрикова дома. В этой ситуации многое стало зависеть и от киевских бояр (которые уже обзавелись многочисленными селами и ощущали себя именно «киевскими», а не «княжьими»), и от киевского веча (которое только в 1146–1154 гг. 7 раз приглашало князей, 2 раза изгоняло, 3 раза ограничивало княжескую волю, а однажды вообще постановило князя убить [42]). Тем не менее республиканские порядки, характерные для Новгорода, в Киеве так и не сложились. Рискнем предположить, что здесь сказался этнический характер полян – отличный от описанного выше словенско-ильменского.