Только спустя почти минуту до меня стало доходить, что Дед Мороз стоит напротив и, хитро прищурившись, по-прежнему ждёт от меня какой-то… подсобимощи?
– Я спешу, – говорю.
А сам шагаю к нему.
– Тороплюсь очень, понимаете?
И помогаю закинуть тяжеленный мешок в багажник древней «копейки».
– Времени совсем нет.
Закрываю багажник.
– Так это – дело поправимое, – добродушно отвечает Дед, хлопает красными рукавицами и пинает валенком заднюю дверь.
Дверца, устало скрипя, открылась. Дед стоял рядом, жестом баяниста с широчайшей душой приглашая меня в салон. А я смотрел на его красный нос, блестящие глазки, вдыхал идущий от бороды запах первача и понимал: Дед-то не настоящий.
Ох уж эта проклятая сливовая, сколько детских надежд она поломала. Помню как сейчас: тридцать первое, недалеко за пять вечера, только слез с табуретки, отчеканив стишок – всё как полагается: белочки, зайчики, ёлка, – встал напротив Деда. Он мне говорит что-то, а я не слышу. Чую только: сливовая. Точь-в-точь, как дядя Боря с маминой работы пьёт. Ну да и бог бы с ней, я же всё могу понять: что, Дедушка – не человек, что ли? Работа тяжёлая, нервная. Из помощников только белочки да зайчики. В общем, Дедушке всё простить можно. Если бы… каждый ребёнок в нашем дворе знает, что дядя Боря сливовую пьёт «для сугреву». И я знал. А при чём тут Дед? Для какого «сугреву»? Он же – Мороз!
И вот ряженый дядя во второй раз в жизни приглашал меня поверить в чудо. Устойчивый запах сливовой из-под накладной бороды особенно не укреплял веру в то, что старенькая копейка пробьётся сквозь воды Невского. Чёрт, да, признаться, я рубля бы не поставил на то, что машина Деда Мороза сможет хотя бы отчалить от тротуара.
– Они до семи работают, на метро не успеешь…
Это было… в смысле, откуда он знал? Этот ряженый дед ещё и телепат? Хотя чушь. Я слишком устал. Когда я слишком устал, то болтаю всякое. Знаете, все вот эти мысли: они есть, и я их болтаю. Когда очень устал. Я даже подумал, что я болен. Пришёл к врачу и говорю: «Здравствуйте. Я, наверное, болен…». «С чего вы взяли?» – говорит врач. «Да, знаете, как-то так чувствую…» – говорю. «А вы не чувствуйте». И, знаете, вправду: на некоторое время стало легче. Я даже подумал: «Вот, какой хороший врач!», а оказалось, что ничего и не хороший… да и не врач вовсе: лицензию у него ещё год назад отозвали. Это я потом узнал, а сначала мне было хорошо – не чувствовать. Точнее, не хорошо, а никак. Но никак – это не больно, а значит – хорошо. А потом мне резко как-то стало как. И вот тогда опять стало плохо, и я стал много болтать. Обычно то, что никого не касалось, потому что жило только в моей голове и приходило только в мою голову и для моего ума. Вот есть такие вещи: про них совершенно точно знаешь, что для ума они предназначены, а для языка – нет. Вот сто процентов точно нет. А ты устал. И вот уже болтаешь всё это. Потому что устал. Сильно, болезненно устал…