– Мама, на прогулку мы можем пойти и сами, – возразила Лотта.
– Это разные вещи.
– О, мадам, – удивилась Мари-Жозеф, – неужели в столь знаменательный день его величество будет уделять время столь заурядным занятиям?
– Развлечения сегодня будут те же, что и всегда, не сомневаюсь. Ни одному папе не удавалось искоренить азартные игры или возлияния, а тем более развеять скуку!
Мадам вздохнула, но, по мере того как она приближалась к своим покоям, хорошее расположение духа стало к ней возвращаться.
– Я должна дописать письмо рауграфине Софии.
– И тогда в письме вам придется признать, что папа не приказал побить камнями мадам де Ментенон.
Мадам сделала вид, будто ее вот-вот вырвет.
– Старая шлюха! Простите, мадемуазель де ла Круа.
– Что вы сказали, мадам?
– Простите, я привыкла к непристойностям, и все потому, что в юности была настоящим сорванцом, не имеющим представления о хороших манерах.
– Я не услышала ничего непристойного, – объявила Мари-Жозеф.
Мадам рассмеялась, и Лотта вместе с ней.
– Что ж, значит, старая карга не обманула вас своим показным благочестием и не внушила вам почтение к мышиному помету! Я всегда знала, что вы разумная девица.
– Вы слишком высокого мнения обо мне, мадам.
Щеки у Мари-Жозеф зарделись от смущения.
– Я не знаю, что именно в ваших речах было непристойно, – мне неизвестно, что значит это слово.
– Какое? – сухо спросила Лотта. – «Помет», «карга» или «шлюха»?
– Последнее, – прошептала Мари-Жозеф.
– Не знаете? Какая прелесть! – заключила мадам. – Впрочем, мне пора вернуться к письму.
Мари-Жозеф и Лотта сделали реверанс, и мадам исчезла в спальне.
Лотта взяла Мари-Жозеф под руку. Вместе они, сопровождаемые Оделетт, вышли из покоев мадам. Сгущались сумерки; в каждом зале слуги опускали хрустальные канделябры и зажигали множество новых свечей.
В апартаментах Лотты фрейлины потребовали, чтобы их причесала Оделетт. Лотта увлекла Мари-Жозеф за собой, на приоконный диванчик, чтобы без помех пошептаться.
– Надо же, как вас от всего оберегали! – удивилась Лотта.
– Конечно, вы же знаете!
– Шлюха – это женщина, которая продает себя за деньги.
– На Мартинике мы назвали бы ее рабыней или крепостной, если она сама продала себя в рабство.
– Боже, я не о том! Я о женщинах, которые продают свое тело.
Мари-Жозеф ошеломленно покачала головой.