Проходя по большой, многолюдной улице, Абузар Гиреевич рассказывал Гульшагиде кое-что о старой Казани.
– Помню, студентом я любил читать всякого рода объявления. В казанских аптеках висела такая реклама: «Больным и немощным! Если вы от многотрудной жизни потеряли здоровье, не горюйте! Есть лекарство под названием «Эспирматин»… Это лекарство не только исцеляет больных и возвращает силы, но и борется со старостью, которая является матерью всех болезней». Видите, как просто было в то время! А мы-то до сих пор не можем решить проблему омоложения людей, – покачал головой профессор.
Они свернули в переулок и вскоре вошли в подъезд большого каменного здания, построенного в старом стиле, и по широкой пологой лестнице с мраморными ступеньками, на каждом повороте которой стояли фигурки амуров с крылышками, поднялись на самый верхний этаж.
– Задыхаюсь, Гульшагида, – пожаловался профессор. Он расстегнул воротник и пуговицы пальто. Потрогал рукой ребристую батарею. – Сегодня неплохо натопили, а то жалеют для нас тепла.
Гульшагида помнит – прежде дверь запиралась только на английский замок, а теперь после звонка в прихожей долго гремели запорами. Дверь открылась, показалась заметно постаревшая и похудевшая Фатихаттай со скалкой в руке.
– Ой, батюшки, кого я вижу! – воскликнула она, даже выронив скалку из рук. – Гульшагида, радость моя, ты ли это?!
– Ваше счастье, Гульшагида, что Фатихаттай выронила скалку, а то ударила бы вас по голове. Она теперь злая, гм-м! – шутил профессор, снимая пальто.
– Ах, Абузар, скажешь тоже, ей-богу! Девушка может и всерьёз принять… Где ты так извозил своё пальто?.. – Сейчас же взяла у профессора пальто и, повесив его на плечики, принялась чистить щёткой.
Это была всё та же немного ворчливая, но добрая Фатихаттай. И в прихожей всё тот же маленький кривоногий столик, та же старинная вешалка, тот же телефон. Только полок со связками старых журналов прежде не было.
Вступив в просторный и высокий зал, Гульшагида словно вернулась в свою юность. Ей казалось, что здесь ничто, ничто не изменилось, что последних четырёх лет вообще не было. Она обняла вышедшую из соседней комнаты Мадину-ханум, с которой словно бы и не расставалась. На самом же деле всё изменилось, точнее сказать – постарело. Ковёр на полу во многих местах вытерся, стеклянная головка люстры разбита, рояль завален книгами (прежде Абузар Гиреевич сердился, если видел на рояле кем-то положенную книгу, считая это признаком некультурности). Картина с видом старой Венеции, занимавшая полстены, как бы потускнела, а стоящий в лодке рыбак в чёрной широкополой шляпе будто стал ниже ростом.