– Бойцам – отбой тревоги, до особого распоряжения, а ты со мной, полетели!
И понесся синий разъездной «жигуленок» на базу ОМОН, чтобы ответить на повисшие в воздухе вопросы.
Преодолев «змейку» из бетонных блоков, мы подъехали к КПП, где очень смурной боец, опечаленный тем, что именно в этот день ему достался наряд нести службу в расположении базы, а не быть вместе со всеми в бою, с нотками раздражения сказал, что командир на выезде и пропустить он нас не может. Я предъявил ему специальный пластиковый пропуск РОШ по Северному Кавказу, где на обороте почти во всю карточку написано: «Всем военным и гражданским властям, правоохранительным органам! Предъявителю настоящего пропуска оказывать помощь и содействие! ВСЮДУ!», – и сказал, что мы дождемся руководства в штабе. Но пропуск для него в нашем препирательстве не возымел никакого действия – как слону дробина! Он с упертостью барана стоял на своем. Я уже начал раздражаться, но где-то в недрах карманов камуфлированной куртки моего оппонента прозвучал радиоголос: «Я – Патриот. Командирам рот собраться в штабе». Препирательства сразу же потеряли всякий смысл, и металлическим голосом, не терпящим возражений, я приказал ему доложить Патриоту о нашем прибытии. Через пару минут рьяно выполняющий свои обязанности боец был сама любезность. Но он уже был неинтересен – информационный голод гнал нас в серое двухэтажное здание. Но как бы мы ни торопились, мы встали, склонив головы, отдавая дань признания минутой молчания, у мемориала из гранитных фотографий погибших бойцов, в центре которого – Герой Российской Федерации, первый командир чеченского ОМОНа Муса Газимагомедов. Увидев нас из окна, Бувади спустился и молча встал рядом с нами, пропуская через боль в сердце жизненный путь каждого бойца с фотографии. Взглянув на меня, он прервал молчание и голосом, полным печальной торжественности, произнес:
– Леха, мы сделали это! Мы вытащили твоего доходягу. Тощий. В чем только душа держится?
И, сделав очень большую паузу, как будто вновь переживая все события того страшного боя, добавил:
– А у меня три «трехсотых», один тяжелый.
И опять затянувшаяся пауза. Он мысленно был далеко от нас, он все переживал, думал, где, как и что он мог сделать, чтобы не прозвучали эти слова – простые и жуткие, как сама война. Короткие обрывистые фразы он выдавливал из себя с большими промежутками, впервые не проявив никаких эмоций, диктуемых кавказским гостеприимством.