– Туда тебя, я чай, и тянуло…
– Да ведь сам посуди, мил человек, ежели мастер – он завсегда на кусок хлеба заработат: он всем нужон. А у Грибоедова Лексей Фёдрыча мастера как на подбор: и кузнецы, и столяры, и портные, и каменщики, и ружейники… да все. Он искусства всякие уважает. У ево и театер свой – сцены, значит, всякие кажуть. А актёров из крепостных собрали. И художники! Акромя тупейных, что завивки на волоса делают, ишшо иные – всякие живописи рисуют. Даже архитекторы свои. Казанску и Алексеевску церквы в Хмелите строил Тархов, по всей округе много церквей им ставлено: и в Григорьевском у Лыкошиных, и дале. А прежде ево старая – Успенья Богородицы, деревянная ишшо, однако на каменном фундаменте, Иваном Батуриным строена. В церкву зайдёшь – благодать: всё к месту, и душе – покой. Иной барин побогаче выписыват архитектора из столицы – нешто понять ему, чем наша душа живёт? Она смоленскими лесами да землёй вскормлена, речушками да озерками умыта. Вот и выходит срам один. Наворочут камней, раскрасют поярче – а святости в церквах нету.
– То́-то и оно́. В своём дому Бог завсегда родней. А чаво театер-то показывал? Ай не видал сам-то?
Полусонный странник улыбнулся. Мальчишеское любопытство неистребимо даже во взрослом мужчине. Он и сам был не чужд ему в своих дальних походах, совался, рискуя головой, туда, где брезжил ответ на нерешённые вопросы.
– Выступали, конешно, перед господами, – с важной обстоятельностью повествовал смоленский мужик. Непонятная гордость слышалась в перечислении имён, родных мест, житейских подробностей, словно речь шла о собственной усадьбе. А может, просто тосковал по дому в чужих краях. – Они съезжаются в Хмелиту всеми семействами из суседних поместий: акромя Лыкошиных – с ими барин в родстве, Нарышкины из Богородицкого, Волконские из Сковородкино. Кажное лето из Петербурга и Москвы родня наезжает с детями, а при них – иноземные учители да мадамы. Живут весело, шумно. Но безобразиев не творят. Вечор посля чаю в парадной зале – спектакля. Актёры-то живут тута, в южном флигеле на втором етаже, а с ими – цыгане.
– Накой же цыгане? Али тожа – выступают? – обгорелый сук заскрёб вокруг костра, окучивая угли и мешая их с песком. Повалил густой дым, обволакивая соседнюю ель. Любопытный расчихался, а странник отвернул голову и зажал ладонями лицо.