Когда я вечером иду домой после работы, меня частенько во дворе встречает Славик Мешков из соседнего дома, словно нарочно топчется у моего подъезда и караулит.
– С работы? – спрашивает он.
– С работы, – отвечаю я.
– Тебе хорошо…
Чего «хорошего»? Иду дряблый, как прошлогодний овощ, усталый вдребезги и нервы, как натянутые струны.
– Чего хорошего? – раздражаюсь я.
– Работаешь… А я никак не могу устроиться.
Так он говорит мне уже лет десять.
– А ты перемоги, – с иронией отвечаю я.
– Не получается.
– Почему?
– Работа не попадает подходящая.
Беда в том, что у Славика нет никакой профессии. Он свободная личность, которая не может найти самого себя. Он ждет своего ангела, когда тот спустится с небес и одарит его выгодной специальностью.
– Рабочие руки везде требуются. Ты бы научился чему-нибудь, – предлагаю я.
– Я всё могу!
– Например…
– Я всему могу быстро научиться, – гордо отвечает он.
– Так учись.
– А как я научусь, если учиться негде? Надо хорошую работу найти, тогда и учиться.
– Так ищи.
– Ищу. Не везет мне – ничего доброго не находится.
– Директором сразу хочешь стать? – шучу я.
– Думаешь, не смогу? – застенчиво потупив взгляд, вздыхает он. – Не боги горшки обжигают.
Точно, не боги. Есть люди, которые могут обжигать горшки, а некоторые способны только бить их, как и баклуши.
Я знаю Славика давно. В одном дворе росли, учились в одной школе. После восьмого класса он поступил в колледж. Говорил: в нем учиться легче и денег специалисту платят больше. Но продержался в колледже недолго. Специальность не понравилась или уроков задавали много – не знаю. С тех пор начались его хождения по жизни в поисках лучшей доли, прерванные ненадолго службой в армии. Был он в детстве худеньким, маленьким и мечтательным, а сейчас заматерел, стал упитанным. Не толстым, не обрюзгшим, именно упитанным, когда тело до отказа наполняется не мускулатурой, а мягким податливым веществом непонятного происхождения, распухает, но остается в своих границах. Походка с детства у него интересная, словно к ногам гири прицепили, ходит, шаркает подошвами, будто обувь на два размера больше, переваливается с ноги на ногу и кажется, что хромает сразу на обе ноги. Взгляд, будто он смотрит в кромешную темноту, силясь увидеть что-то впереди, и ничего, естественно, не видит. Поэтому на лице одна мысль, но ожесточенная: увидеть то, что увидеть невозможно.