– Легко говорить! – продолжал Огайо, – Клянешь грог на море, когда его негде достать: посади тебя на берег, и нальешься по горло,
– Люблю выпить, – сказал Баттон, – нечего греха таить! Но уж как залью – войдет в меня черт – и таки уходит меня бутылка, в конце-концов.
– Ну, что же, – заметил Огайо, – ведь не уходила же она тебя до сих пор!
– Нет, – отвечал Баттон, – но чему быть, того не миновать!
Наверху стояла чудесная ночь, проникнутая величием и красотой звездного света и тропического покоя.
Тихий океан спал, едва всколыхнутый широкой мертвой зыбью, а там, вверху, у огненного свода Млечного Пути, повис Южный Крест, подобный сломанному воздушному змею.
Звезды на небе, звезды в море, миллионы и миллионы звезд; это множество лампад на небесном своде внушало мысль об огромном, многолюдном городе, а между тем, все это живое, пылающее великолепие было безмолвно.
Внизу, в каюте, находились три пассажира корабля; один читал за столом, двое играли на полу.
Сидевший у стола Артур Лестрэндж устремил большие ввалившиеся глаза в книгу. Он явно был в последнем градусе чахотки и прибегнул к длинному морскому путешествию, как к последнему отчаянному средству.
В уголке, баюкая лоскутную куклу и раскачиваясь в такт собственным мыслям, сидела его племянница, восьмилетняя Эммелина Лестрэндж, – маленькое для своих лет, загадочное создание себе на уме, с широко раскрытыми глазами, казалось, заглядывавшими в иной мир.
Под столом возился его собственный восьмилетний сынишка Дик. Они были бостонцы и направлялись в Лос-Анджелес, где Лестрэндж приобрел ферму, чтобы погреться на солнце, в надежде, что долгое плавание продлит ему срок жизни.
Дверь каюты отворилась, и показалась угловатая женская фигура. Это была нянюшка Станнард, и появление ее означало, что детям пора спать.
– Дикки, – сказал Лестрэндж, приподнимая скатерть и заглядывая под стол, – спать пора.
– Ох, нет еще, папочка! – протянул сонный голосок из-под стола, – не хочу спать! Ой-ой-ой!
Станнард знала свое дело. Она нагнулась, ухватила его за ногу и потащила, несмотря на рев и брыканье.
Эммелина же, признав неизбежное, встала на ноги, держа за одну ногу свою уродливую куклу, и стояла в ожидании до тех пор, как Дикки, после нескольких прерывистых воплей, внезапно отер слезы и протянул мокрое лицо отцу для поцелуя. Тогда она, в свою очередь, торжественно подставила лобик дяде и отправилась из каюты за руку с няней.