Во дворце тишина и полумрак от слабо горящих светильников. На кровати из черного дерева в мягких перинах лежит Эйрод, царь Амрии. За дверьми стоят охранники, застывшие, словно статуи, боясь громко вздохнуть. Они охраняют покой царя. Спальня царя утопает в роскоши и наполнена благоуханиями. Эйрод уже давно не спит, он лежит с закрытыми глазами, но сон покинул его. Эйрод не желает открывать глаза, он боится этой предрассветной тьмы и тишины, лежит, боясь пошевельнуться и отогнать последние слабые путы сна. Но с каждой минутой убеждается в тщетности своих попыток, открыв глаза, он приподнимается, чуть помедлив, порывистым движением скидывает одеяло и садится на край кровати. В комнате слабо мерцают светильники, на улице тихо и темно, только из-за дверей доносится тихое дыхание охраны.
– Господи! – произносит он неожиданно для себя, голос его звучит странно и хрипло, ему кажется, что это чужой голос. Он выглядел замученным и чем-то напоминал загнанного в угол зверя. Его мясистое лицо с круглым носом картошкой и мешками под глазами выглядело растерянным и ничем не напоминало властное лицо Эйрода-царя. Он, раздававший налево и направо приказания, перед которым трепетали и заискивали, выглядел нищим просителем милостыни.
Эйрод и раньше ощущал наплывы меланхолии, но то, что творилось с ним последнюю неделю, нельзя было сравнить ни с чем, не было ему покоя ни днем, ни ночью. Он старался поменьше общаться с людьми, они его раздражали. Во дворе, видя его плохое настроение, боялись громко разговаривать, старались не попадаться ему на глаза. Он и сам не понимал, что с ним происходит за последнее время. Как назло, он просыпался до рассвета, и навязчивые коварные мысли не давали ему покоя, мучили и терзали его.
Зачем он жил? Да, он властвовал, ему завидовали, и это утешало его и радовало его сердце, но все эти радости, которыми он упивался в дни былые, все эти почести и восхваления все меньше и меньше забавляли его, он все имел, но ничего не хотел, все было не то. Раньше он устраивал роскошные пиры, самые лучшие певцы и танцоры развлекали его, и если в дни былые все это помогало развеяться и забыться, то теперь и это не помогало, а наоборот, вызывало раздражение. Все было не то, все, к чему он стремился, чего добивался, в такие периоды казалось бессмысленным и ненужным. С каждым годом он чувствовал, что голос совести, который раньше удавалось заглушить в бешеной скачке жизни в потоке соблазнов и желаний, теперь становился все громче и упорнее. Самое страшное, теперь, когда ему перевалило за шестьдесят, все доводы и причины, заставлявшие его поступать наперекор совести, творить насилие и произвол, выглядели бессмысленными и нелепыми. Все то, чего он добивался, ради чего старался, к чему стремился, сейчас казалось ему бессмысленной муравьиной суетой…