– Ну да… – в раздумье проговорил Моше и замолчал.
Мы подошли к фонтану, в нём резвились золотые рыбки; их беспрерывное движение успокаивало, отвлекало от проблем, которые возникали и разрешались независимо от нашего отношения к ним.
– Знаешь, – снова заговорил хозяин владений, – это сейчас я живу в родительском доме, занимаю почётную должность, имею полную свободу, могу приглашать поэтов и философов со всей Гранады. При этом понимаю: сменится правитель города, и неизвестно, станет ли он терпеть иудея на высоком посту. Нам главное – сохранить свою веру, язык. Хорошо, что мы с тобой разговариваем и пишем стихи на иврите. Иврит связывает наш рассеянный среди разноязыких стран народ. Однажды попросил меня один из мусульманских учёных, в дружбе которого я не сомневался, чтобы прочитал ему десять заповедей на арабском языке. Я понял намерение приятеля и попросил его прочитать начало Корана на латинском языке, который он знал. Когда стал переводить, то слова утратили красоту. Мусульманин понял, что я хотел ему доказать.[45]
Помолчав, Моше продолжал:
– Увы, наши единоверцы всё больше пользуются арабским языком. Помнишь, ибн Гвироль, наш с тобой любимый поэт, писал:
Сам Господь объявляет войну нам, остатки Иакова, –
Своих предков единый язык вы посмели забыть.
Ещё ваши отцы расточали наследство богатое,
И не зря их пророк гневным словом спешил заклеймить:
«Что вас ждёт? – вопрошал он. –
Жалкий лепет из уст шепелявых!
Что останется вам? На наречье чужом говорить!..»
Пока Моше силился вспомнить следующие строчки, я дочитал стих до конца:
Госпожа бессловесна, рабыня речиста…
[46] Несчастные,
Вы чужой виноград стерегли, свой забыв сохранить!
[47]Но лелею надежду на час и мгновенье великое,
Когда сможет мой стих голос древних времён воскресить.
Возвратит ему силу и вылечит косноязычного,
[48]Дав свободу и радость потомкам служить.
[49]Мой собеседник снова о чём-то задумался, затем проговорил:
– Может быть, у нашего с тобой любимого поэта и философа не так печально сложилась бы жизнь, если бы сиротство, болезнь, нужда не сделали его раздражительным, нетерпимым. Опять же, гордый – не кланялся вельможам, не шёл на компромисс; ему не казалось зазорным поносить великих, обнажать их грехи.
– Ну да, – проговорил я. Затем неожиданно для себя спросил: – Где твоя семья?