– А ты метлой! Метлой его!..
– Отдавай деньги, жид яврейский!
Маньке было пятнадцать лет, и «жида яврейского» она привезла из рязанской деревни. «Явреи, – говорила она, – люди хорошие, а вот жиды!.. Христа замордовали!».
– Отдавай деньги! – вопила Манька.
– Отдам! Отдам! – извивался под кроватью Ленька
– Запереть его в чулан! – распоряжалась мама. – Катя придет, пусть с ним разбирается!
– Не брал я ваших денег! – плаксиво канючил Ленька. – Вот они! Мне ваш Илья дал!.. Забирайте!..
– Врешь! – не своим голосом закричала мама.
Дальше все было неразборчиво, потому что я забился головой под кровать. Спрятаться глубже мешал мешок с картошкой и корзина с зелеными помидорами. Извлечь меня не стоило труда.
– Сыночек! – Смотреть на маму было страшно. – Он же врет?.. Да? Правда?.. Ты не брал этих денег?
Я не был обучен врать. И поэтому побежал. Вокруг стола. Руша стулья и перепрыгивая через них. За мной с ремнем и слезами бежала мама.
– Как ты мог!.. Как ты мог! – причитала она.
– Держи его! – подзадоривала Манька.
– Воришка! Воришка! – добавляли перца двоюродные Жанна и Вера.
– Гевалт! – вопила бабушка Злата.
– А что я говорила! – злорадствовала тетка Рейзл.
– Гей дрерд! – как всегда советовал ей сумасшедший дядя Сюня.
И вплетался в общий хор стон секретарши Меры, занимавшей угловую кровать:
– Вей из мир! И тут тебе цирк с утра! И тут тебе театр! И все за бесплатно!..
Я бежал вдумчиво. Иногда расчетливо притормаживал, чтобы мамин ремень не рассекал воздух впустую. При каждом ее попадании я взвывал дурным голосом.
– Вау-у! – подзадоривали меня сестренки.
– Вей так из мир! – стонала Мера.
– Абизоим фар ди гоим! – ворчала тетя Рейзл, наверное, имея в виду Маньку.
– Илюшенька! Сыночек! – рыдала мама.
– Ин дрерд! Ин дрерд! – возбуждался дядя Сюня. И вдруг, вспомнив что-то давно забытое, влепил плюху тетке Рейзл.
– Пожар! – радостно закричал он. – Горим!
Вконец обессилев, мама упала на стул.
– Как ты мог! Ты!.. Ты!.. Сыночек!.. – она не находила слов…
– Это Ленька… Ленька… – с присвистом всхлипывал я, прикидывая, не повыть ли еще немножко.
Конечно, это была Ленькина затея. Мне было семь, а ему двенадцать, и в каждом классе, начиная с первого, Ленька просиживал по два года. По утрам он деловито хлопал калиткой, выходя со двора, потом осторожно огибал забор и перебрасывал портфель в заросли бузины, где уже караулил я. Бум! – и портфель шлепался в землянку, где раньше жили куры. И теперь мы были свободны… Как много можно было успеть за неяркий осенний день! Прокатиться на подножке трамвая… поплевать с моста на проходящий внизу буксир… попробовать рису с изюмом в очереди нищих на соседнем кладбище… или протыриться через окно туалета на дневной сеанс, чтобы в двадцатый раз посмотреть «Богдадского вора»…