Наконец испуганный герр директор, игравший Дона Фернандо, заметил передвижение. Он подскочил ко мне, схватил меня за обе руки, так, что мне пришлось остановиться и дать голеням отдохнуть, и загремел на меня: «Мальчик, ты молодец? Стой!»
«Нет, не останавливайся, просто продолжай, продолжай!» – засмеялся кто-то в аудитории.
«Да, продолжай, продолжай и дальше!» – ответил я и оторвался от него. – «Цыгане должны прийти! Вон банду, вон банду!»
«Да, вон банду, вон банду!» – кричала, рычала и выла публика.
Но я пошел дальше и снова начал свое кружение.
И вот она вышла, банда, хотя теперь уже по необходимости, Вианда, старая цыганка, и следом за ней все остальные.
Теперь, собственно, и началось, движение, три раза по кругу, а затем снова на заднем плане.
Но публику это не удовлетворило.
Она кричала: «Вон банду, вон!»
И нам приходилось начинать движение снова и снова.
А в конце номера дважды пришлось выйти.
Было ли это удовольствием! Вопрос.
Теперь мне действительно больше нечего было делать, и я вполне уже мог уйти, но режиссер все еще меня не отпускал. Он написал для меня короткое обращение, которое я должен был выучить наизусть и произнести в конце выступления. Он пообещал мне еще пятьдесят пфеннигов, если я хорошо справлюсь. Это воодушевило мою память.
Когда спектакль закончился и аплодисменты начали стихать, я снова вышел, барабаня, а затем вышел к пандусу и попросил «джентльменов» не уходить сразу, потому что жена директора будет продавать абонементы по подписке.
Напоминая смысл сегодняшних аплодисментов, в конце выступления режиссер дал следующую формулировку:
«Так ррррэйн, засунули руку в мешок! И рррраус с деньгами, рррраус!»
Это было встречено не кривой улыбкой, а доброжелательным смехом и имело желаемый успех.
Все лица сияли, как у высшего руководства, так и у всех других артистов, и я не был исключением, потому что получил не только свои пять новых пенни, но и бесплатный абонемент, который действовал на все время пребывания нашего отряда в течение всего года. Я использовал его неоднократно, когда отец позволял мне пойти.
Между прочим, в этом добром коллективе почти не было моральной опасности для публики: когда однажды режиссер пришел поиграть в кегельбан и его спросили по этому поводу, почему он так старался удалить все нежные и чувствительные любовные сцены из своих произведений, то он ответил: