Итак, мне исполнилось семь, мой брат таскал меня с собой на улицу, и я жадно впитывал каждую каплю взрослой жизни, создавая непосильную обузу для своего брата и для всей оккупировавшей наш двор компании двенадцатилетних пацанов.
С этим временем связана еще одна история, которую рассказали мне родители. По субботам я страшно любил просыпаться пораньше и забираться в большую родительскую кровать. Устроившись между папой и мамой, можно было обнимать сразу обоих. От этого было очень хорошо. Это я и выразил словечком, услышанным несколько раз во дворе. Когда я спросил у старших ребят, что оно значит, они ответили мне, что так говорят, когда очень-очень хорошо. Вот это я и сказал, забравшись в родительскую кровать и обняв папу с мамой. «Как за…ь-то», – с чувством произнес я. Папа и мама сначала оцепенели в кроватях, а потом мелко затряслись от хохота. Родительское чутье подсказало им, что лучше не заострять мое внимание на этом слове до поры до времени. И действительно, скоро я забыл это слово и пользовался понятным «хорошо».
А хорошего было много. На носу был июль, время родительского отпуска, а значит, и время сбора чемоданов, поезда, моря, бабушки Клары и дедушки Давида, двоюродных братьев-одесситов и многого-многого еще. Только одно беспокоило меня каждое лето. Мы все уезжали в отпуск, а бабушка Рива оставалась одна ждать нас дома. Мне было ее страшно жалко, и я всегда привозил ей в подарок ракушки. Если бы я мог, то я бы сейчас собрал все ракушки мира, чтобы бабушка Рива, сидя в своем кресле, все так же смотрела телевизор, а ее старые ноги грел бы наш полуспаниель-полуболонка Бимка…
Но лето неотвратимо стремилось к солнцестоянию, брат стремился отделаться от меня, родители – в отпуск, и в конце концов, как и каждый год, мы все оказывались в плацкартном вагоне, несущем нас по необъятным заоконным просторам печеных пирожков, соленых огурцов, вареной картошки в полиэтиленовых пакетиках и других прелестей нашего великого железнодорожного пути. А путь этот лежал через невообразимо огромный и сказочно гудящий город Ленинград.
Время между прибытием на Московский вокзал и отбытием с Витебского было посвящено осмотру достопримечательностей Ленинграда и покупкой всяческой снеди в дорогу. Уже часа через два общесемейного шатания по Невскому проспекту я ныл о своей страшной усталости, о том, что у меня болят ноги, что мне жарко, что я хочу попить и пописать. Этим, конечно, я вызвал обыкновенное раздражение старшего брата. Раздражение старшего брата, в свою очередь, расшатало спокойствие папы, который в конце концов заявил маме, что ему самому эти экскурсии вовсе не нужны и что он уже видел эту люльку революции тысячу раз. Мама, как всегда, держалась до последнего. Она предложила найти воду, туалет и скамейку в любом удобном для нас порядке. Стоит ли говорить, что самым трудным было найти в Ленинграде туалет. Поэтому, когда минут через сорок мы встретились у выхода из грязно-кафельного полуподвальчика, на несколько минут масло блаженного спокойствия пролилось на бурное внутрисемейное море. Но несколько минут прошли, нытье мое возобновилось с новой силой, папа, таща меня за руку, ринулся на ближайший бульварчик, призывая маму не отставать, меня терпеть, а Шуру – не волочить по земле сумку К несчастью, вектор нашего стремительного движения пролегал мимо ларька с мороженым. В нашем городишке мороженого просто не было, вернее, оно появлялось по большим-пребольшим праздникам, поэтому глаза мои загорелись вожделением, и я заныл с новой силой, проклиная жару и умоляя папу осчастливить меня брикетом «холодненького шоколадненького» пломбира. Чтобы заткнуть фонтан стенаний, папа купил мороженое мне, а заодно себе, брату и маме. И вот я, сидя на скамейке, болтая ногами, которые не доставали до земли, и игнорируя мамины просьбы сначала держать во рту, а потом глотать, чтобы не простудиться, уже уплетаю за обе свои толстенькие щечки волшебное лакомство.