– Долго же ждать большого наступления! – словно бы про себя, тихо пробормотал кто-то из сидящих рядом десятников. – Да и вообще-то, будет ли оно, это «великое наступление»? А если и будет, не закончится ли оно опять полным крахом?
Рамазан, вспыхнув, словно восприняв эти слова как личную обиду, повернул голову, в поисках сказавшего эти слова. В это время Худайберды снова спросил его:
– Осмелюсь вас спросить, господин курбаши, а как же быть с продовольствием? Сколько же можно существовать за счет жителей Карагача?
– Нас обещали поддержать афганские добровольцы, – успокоил его Рамазан. – Помогайте дехканам, не будьте им обузой.
Десятники один за другим кланялись и выходили за дверь, в мягкую свежую тьму ночи. Рамазан задул фитиль, лег на кошму и закрыл глаза. Мысли звенящим хороводом тихо закружились в голове. Каждая из них имела свой звук и резонировала с подходящей струной в его душе. Создавалась неповторимая мелодия, слышимая только им одним. Мелодия убаюкивала его, укачивала бесшумно и сладко, сон уже подкрадывался к изголовью, как вдруг Рамазан вспомнил оброненные словно невзначай слова кого- то из десятников: «Да будет ли оно, великое наступление», сказанные с нескрываемой иронией и неверием. И понеслись уже другие мысли, черные и тяжелые, о тщетности усилий, бесполезности борьбы, о том, что время теперь работает не на них, а помогает большевикам, и музыка в его душе, такая убаюкивающая и спокойная, сменилась на тревожную, безнадежную.
Нет, нет, только не это! Хуже всего на человека действует вынужденная праздность – она рождает подобные мысли. Тогда, чтобы отвлечься и успокоиться, Рамазан кинул в рот щепотку насвая. Через несколько минут он почувствовал теплоту и расслабление. Мысли пошли ровнее. Рамазан встал, открыл дверь наружу и снова лег. Не сводя глаз с клочка звездного неба, который можно было видеть сквозь небольшое пространство в проеме, он прислушивался к приятному напеву со стороны хозяйской ичкари – там мягким, тихим голосом пел Хусейн о любви, о счастье, о черных глазах недоступной горной красавицы. Рамазан грустно улыбнулся: Хусейну ли не петь о любви? Ведь он еще не испытал в своей жизни горькой измены, не терял близких и не встречался лицом к лицу со смертью. Судьба еще была ему доброй матерью.
Слушая баиты, Рамазан сам не заметил, как задремал и прошла ночь. Он очнулся только, когда уже светало. Во внутреннем дворике Нияза ата уже чувствовалось движение, тихие шаги, звенящие удары крышки о медный кумган.