Представим только себе ясно положение: сербский министр во время победоносной войны хочет мириться и подает австрийскому министру иностранных дел руку – этот же во всей своей великодержавной надутости отвергает примирение и нагромождает одну ошибку на другую, делая за все виновной австрийскую провокационную политику. Инцидент с Берхтольдом только укрепил мои ожидания новой войны; к этому взгляду меня приводили изучение истории и наблюдения над Европой. Нападение Вены на Сербию меня не удивило.
После Сараевского покушения я был с семьей в Жандове (Шандау) в Саксонии на Лабе.
Под влиянием ультиматума я был все время в страшном напряжении, но все надеялся, что войны не будет. Даже после объявления мобилизации я все еще доказывал своим знакомым, что хотят «напугать» и что руководители международной политики сойдутся и уладят спор; между мобилизацией и объявлением и осуществлением войны, казалось мне, лежит громадная пропасть. Даже объявление войны не признавал я последним словом. Меня называли безнадежным пацифистом и идеалистом; в действительности, в глубине своей души я предвидел войну еще до покушения, но я боялся окончательного решения и того, что оппозицию к Австрии и всему австрийскому влиянию теперь придется доказывать действиями.
Когда Англия объявила войну Германии (4 августа), кончилось мое самообольщение; но еще и впоследствии видел я некоторое колебание у Германии при предъявлении ультиматума Бельгии, а также и в предложении Бельгии о мирном соглашении (9 августа); во всем этом видел я признаки известного уважения к мировому общественному мнению. Но, конечно, все это было лишь напрасным вилянием, – ведь и политикам дорога своя шея.
Из Шандау, вследствие мобилизации, мы никак не могли попасть домой: железные дороги провозили солдат и рекрутов; кроме того, австро-венгерские подданные возвращались массами домой из Германии. Жизнь в Саксонии, в Дрездене и других городах дала мне возможность видеть германскую мобилизацию и сравнить ее с австрийской, наблюдаемой мною по возвращении домой (около 10 августа). У немцев был во всем гораздо больший порядок и войско было лучше и основательнее вооружено; мне было больно видеть австрийских рекрутов, особенно славян, едущих из Германии и через Германию домой: многие из них были пьяны. Во время этого первого путешествия я ближе увидел первого чешского солдата-фельдфебеля и говорил с ним. Это было недалеко от Мельника (мы ехали окружным путем из Дечина); я бросил ему несколько скептических замечаний о ходе войны. Я точно сейчас вижу его – беднягу: он посмотрел на меня широко открытыми глазами и как будто оправдывался грустными словами: «Что же мы можем делать!» Действительно, что могли, что должны были мы предпринимать? Я знал, что мы, что я должен делать; с каждым днем мне это становилось яснее.