…Когда все закончилось, я поискал Бритту в гримерной. Там было пусто. Я ещё немного подождал и спустился вниз. Бритта стояла у фонарного столба с моим велосипедом и жадно курила, делая быстрые короткие затяжки. Я подошёл и закурил рядом с ней.
– Даже не думай сейчас ляпнуть что-то типа «спасибо», – теперь её голос звучал сухо.
– Я как раз для этого искал тебя.
– Она знала, что это вопрос ниже пояса. Но для рейтинга растерянный Винфрид Кох – это просто прекрасно, – Бритта прикурила новую сигарету. – Я росла без отца, – она сделала большую затяжку, и сигарета истлела на треть. – Ненавижу говенные вопросы об этом. Ладно, – сигаретное колечко долетело до меня и растворилось в дыму моей сигареты. – Будь начеку.
Легонько коснувшись моего локтя, девушка поспешила внутрь здания.
Пока я курил еще одну, с неба посыпался мокрый десант: крупные капли промозглого весеннего дождя. Я вместе с прохожими юркнул под навес над входом в ЦДФ, а через три минуты уже можно было выдвигаться к мосту Либкнехта. Велосипед был мокрым. Пусть сохнет, а я пройдусь. Воздух после дождя густой, наполненный запахами земли, пожухлой травы и городской пыли.
В пути я размышляю об Ингрид Кох на моих концертах. Черт ее знает, может, она туда и ходила. Узнал бы я ее среди многотысячной толпы? Куда там. Попросту бы не разглядел.
Я дохожу до исторического музея и, подхваченный толпой туристов, дрейфую среди палаток с сувенирами. Чтобы пробраться вперед, нужно хорошо поработать локтями. Засмотревшись, я врезаюсь в женщину, прокладывающую дорогу мне навстречу. И тут же откуда-то рядом с ней появляется, должно быть, ее муж: на его шее сидит маленькая девочка.
– Эй, парень, потише!
Он снимает солнечные очки, чтобы высказать свое недовольство мне в глаза.
Глядя в его открытое лицо, я падаю. Снова падаю в зияющие тени прошлого. Передо мной Тило Фогт.
…Я узнал Тило сразу, хотя прошло целых десять лет с того времени, когда мы виделись в последний раз. Голос его остался прежним, однако сам он сильно изменился: набрал лишний вес и носил волосы назад, оголяя влажные залысины. Глаза тоже были теми же, что я запомнил после похорон Феликса, – потухшие, постоянно ищущие, на чем сфокусироваться. Полупальто, темно-синий пиджак поверх футболки, поношенные джинсы и коричневые, не по погоде высокие ботинки – это была одежда, которая в сочетании с его осунувшимся лицом подходила кому-то, кто долго кутил по чужим вечеринкам, перебиваясь случайными косяками, гамбургерами и женщинами. Меня никогда не интересовало, что с ним стало после школы, но втайне я желал, чтобы у него ничего не вышло. И чтобы он всегда помнил, почему. Когда я пою на концертах, то всегда ловлю себя на мысли, что меня с Тило объединяет гораздо больше, чем с кем-то еще в этой многотысячной толпе. И если он слушает эти песни (а в этом у меня почти нет сомнений), то узнает каждое вздрагивание голоса, каждую мою попытку не сорваться на ор.