Напившись, Стёпа схватил алюминиевую кружку, стоящую на краю чаши, наполнил её и поспешил вверх по тропинке к храму.
Иван Тимофеевич с благодарностью принял кружку из рук мальчика и стал пить, а Степан с тревогой наблюдал, как двигается вверх-вниз выпуклый кадык на морщинистой шее старика.
– Спасибо тебе, друг мой Стёпа! – слабо улыбнулся старый учитель. Болезненная бледность исчезла с его щёк, в глазах снова появился блеск. – Ну что, пойдём сражаться за нашу старую крепость?..
– Нет, Иван Тимофеевич, вам домой надо, принять лекарство и полежать. Нельзя вам нервничать.
– А что ты предлагаешь? Молча смотреть, как гибнет дело всей моей жизни и не нервничать?
Стёпка уловил слёзную дрожь в голосе старика и поспешил успокоить:
– Сейчас вам надо принять таблетки, а потом уже сражаться. Я доведу вас до дома.
– Совсем я стал ни на что не годен… – сокрушался директор музея, поднимаясь со ступеней крыльца и, бережно поддерживаемый под руку мальчиком, медленно зашагал вниз по дорожке между липами.
– Ах, как болит, Стёпушка, как болит… – простонал Иван Тимофеевич, выходя на центральную улицу города.
– Что болит? – встрепенулся Стёпка, готовый бежать в аптеку или за врачом.
– Душа болит за нашу бедную, многострадальную Крепость! Это же наша земля, Стёпушка, кровью русской пропитанная, выстраданная… И вот так родную землю за гроши продать!.. Её ведь трижды в древности разоряли шведы, да всякий раз крепость снова из руин возрождали. Но чтобы свои разорили, такого ещё не было! Что за люди? Что за люди?! Ничего святого не осталось… А я чувствую, продадут крепость – и я помру, нечего мне тут больше делать, на этом свете! – убеждённо произнёс Иван Тимофеевич.
– Да вы что! – Стёпка даже остановился, услышав такие слова. Внутри у него что-то дрогнуло, и горячие слёзы подступили к глазам. – Рано вам ещё умирать. И не говорите так больше, пожалуйста…
– Девятый десяток живу на свете, вроде жизненного опыта хоть отбавляй, а что теперь делать, не знаю! Хоть убей, друг мой, не знаю.
Старик шёл, тяжело опираясь на руку мальчика, и сильно прихрамывал. Прозрачная небесная лазурь его глаз подёрнулась серой дымкой, помутнела.
– Ну, отец же Михаил сказал: молиться о чуде!
– Ты веришь в чудо, сынок? – Иван Тимофеевич слабо улыбнулся, и в этой улыбке были жалость и сострадание к неразумному дитяти, не знающему жизни.