Чайник засвистел, пар повалил у него из носика. За дверью все стихло, затем послышались возня и звяканье ключей.
Вошедшей женщине на вид было не больше сорока. Черноволосая, с проседью, правильными чертами лица и прямым носом, она имела вид горделивый и печальный одновременно. Ее темные глаза были густо подведены, уголки губ опущены, а тревожный взгляд метался по комнате. Она все еще была красива, но, казалось, навсегда разучилась улыбаться.
– Как всегда вовремя, матушка, – Мотави едва кивнула гостье, нарезая лимон дольками.
– Ты не открываешь дверь, не встречаешь гостей. Все еще злишься на меня? Прошло столько времени…
– Сколько? – Мотави резко выпрямилась, опершись рукой о столешницу, и с размаха всадила нож в разделочную доску. – Как сама думаешь? Сколько понадобится времени, чтобы забыть, что твоя собственная мать тебя же продала?
– Это не так!
– А как?
– Тебя забрали! Я не хотела…
– Может быть ты и не хотела, но ты ничего и не сделала! – перебила Мотави свою мать.
Их голоса делались все громче и яростней – то копившаяся долгое время обида выплескивалась наружу.
– У меня не было выбора! Как не было его у моей матери и моей бабки. Такова судьба всех женщин нашего рода! Это величайшая честь, которой мы удостоены.
– Мне такая честь была не нужна! – в гневе Мотави смахнула расставленные чашки на пол, осколки брызнули во все стороны.
Она отвернулась, пряча лицо в ладонях, и, пытаясь совладать с собой, прошептала:
– Я об этом не просила.
Мотави было семнадцать лет, когда ее забрали из дома с молчаливого согласия матери. Басиат не вступилась за свою дочь, не заламывала рук, умоляя оставить Мотави – нет, ничего этого не было. Басиат спокойно смотрела, как увозят ее дочь, не проронив ни слова, и еще долго потом в своих ночных кошмарах Мотави видела холодный отстраненный взгляд матери и ее поджатые в высокомерном презрении губы.
О том, что было дальше, Мотави никому не рассказывала. Она предпочла бы все забыть и жить без мрачных образов прошлого и тягостных воспоминаний, но память была сильнее настоящего. И потому, вернувшись через восемь лет домой, Мотави не осталась с матерью, а поселилась в маленькой скромной квартире, где ее добровольное затворничество разделял только безымянный кот.
Басиат собрала разбитую посуду, достала из буфета новые чашки и разлила все еще горячий чай.