Я пошел по цветущему лугу к тому месту, где стояло дитя, устремив взгляд своих глаз на стервятника, который, сужая круги, приближался к виселице. Безмолвно, выпрямившись, девушка смотрела, как я приближаюсь, и когда я увидел ее глаза – большие и темные, – я заметил, что в них мелькнул страх, словно она боялась, что я причиню ей какое-то зло. Странным было то, что, когда я подошел совсем близко, она не сделала ни шага мне навстречу и не поцеловала мне руку, как это обычно делали женщины и дети.
– Кто ты? – спросил я ее. – И что ты делаешь совершенно одна в этом скорбном месте?
Она ничего не ответила мне, не подала никакого знака, не сделала никакого движения, и потому я повторил свой вопрос:
– Скажи мне, дитя, что ты здесь делаешь?
– Отгоняю стервятников, – отвечала она, и голос ее был мягким, мелодичным и необычайно приятным.
– Этот несчастный – твой родственник? – снова спросил я.
Она отрицательно покачала головой.
– Но ты знала его и теперь скорбишь о его печальной участи?
Она хранила молчание, и мне вновь пришлось спросить ее:
– Как его звали и что привело его к смерти? Какое преступление он совершил?
– Его звали Натаниэль Олфингер. Он убил человека из-за женщины, – произнесла девушка.
Причем, сказала она это с такой обыденной интонацией в голосе, что можно было подумать, будто и убийство, и повешение настолько обычны в ее жизни, что и не стоит обращать на них внимания. Это поразило меня, и я вопросительно поглядел на нее, но взгляд ее оставался все так же мягок и безучастен.
– А знала ли ты этого Натаниэля Олфингера, дитя мое? – спросил я.
– Нет, – ответила она.
– Но теперь ты пришла сюда, чтобы уберечь его грешное тело от стервятников?
– Да.
– Но почему же ты делаешь это?
– Но я всегда занимаюсь этим…
– Что?
– Всегда, когда здесь повешенный, прихожу и отгоняю птиц – пусть себе ищут другую добычу. Ой! Смотрите… еще один стервятник!
Она закричала, и голос ее был пронзительным и диким, а затем подняла руки над головой, замахала ими и побежала по лугу. Мне показалось, что она сумасшедшая. Птица улетела, и девушка вернулась ко мне. Свои загорелые руки она прижимала к груди и казалась такой умиротворенной, но дыхание ее было прерывисто, словно она очень устала.
Мягко, насколько это было в моих силах, я спросил ее:
– Как зовут тебя, дитя мое?