Мне захотелось посмотреть как особняк выглядит ночью; и я встал на полусогнутых, разомлевая уставшие ноги. Взяв в руку горящую головню, поднял её над собой; из угла сначала раздалось тихое повизгиванье, а потом угрожающий рык. Осторожно ступая вперёд, и прикрывая огнём свою драгоценную мотню, я шагнул ближе; тут же на полусвет выползла чёрная морда той ведьмы-собаки: тела её не было видно, и казалось, что скалится на меня отрубленная голова, толкаемая по воздуху нечистой силой.
Наверное, я бы от нежданного страха описался, как только и могут настоящие мужчины – ёмко, в штаны – если бы не щенята. Они выскочили ко мне бойкой парочкой прямо перед чёрной мордой, неловко лизясь да подпрыгивая; и сердце моё растаяло от нежности вместе с последним куском сала из рюкзака. Вся эта шайка-лейка будто бы случайно, ненароком, вывалилась из древности: псина была похожа на ту самую волчицу с трудной собачьей судьбой, вскормившую прародителей Рима, а щенята кружились вокруг неё как маленькие ромулки.
Теперь уже – когда не один, когда рядом кривоноженькая визгливая охрана – я смело пошёл по комнатам, вздёрнув над собой светоч как флаг. Потому что во мраке и трущаяся об ботинок кошка, и даже мышка в кармане, могут стать оберегами от близкого ужаса. Вот что-то шкрежетнуло в трёх шагах, а не видно этой опасности, и уже страшно; но рядом со мной живая, а главное, добрая тварь – словно ангел-хранитель на ручном поводке – и уже не она меня, а я её должен оберегать своей пробуждающейся отважной отвагой.
Удивительно, что даже трус становится храбрым, когда под его немощное крыло жалобно просится ещё более слабая божья тварюшка. Помню в детстве мальчишка, отрок сопливый, которого все обижали в нашем дворе, и больше того – издевались – вдруг подружился с мальчонкой трёх лет, себе не имея друзей равноправных. Они вместе играли, смеялись, и в этой радости будто пробудились для жизни, для детства. Но два пацанёнка из дворовых, гавнистеньких, тёша свой уличный авторитет, решили унизить эту милую дружбу – и пнули в песочнице ногой малыша. Если б они, дурни, тронули хоть до крови большого мальчишку, то он бы стих, промолчал, осадился на свой тощенький зад – но тут взвился как какой-то тарзан, его хилые кулачонки мелькали везде, и не было угомона на вдруг пробудившийся бешеный норов защитника, богатыря-спасителя.