Он, наконец-то, проснулся окончательно, вытер слипшиеся со сна глаза и подумал, как хорошо, что они не влажные и не мокрые от слез, как хорошо, что он не плакал с чернокрылым Демоном. А тот-то неужели и, правда, оплакивал его непутевую жизнь – только какую, прошлую, настоящую, будущую? И вдруг что-то оборвалось у него внутри – неужто он сейчас тоже готов оплакивать, пусть без слез, вместе с ночным черным гостем свою будущую жизнь? А он-то, казалось бы, многое потеряв, во многом разуверившись, именно сейчас, точнее, завтра, послезавтра, в ближайшем будущем так хотел прорваться в жизненном рывке, осуществиться в судьбинном предопределении, именно так, а не иначе, приняв сердцем чудо любви как творчества и творчества как любви. Да, чудо любви, да чудо творчества, только уже не мальчиком, но мужем. У него снова помимо его воли глаза затуманились, когда он мысленно поправил себя: «Не мальчиком, но мужем, мужем в ипостаси вдовца, когда вдовец не мог и надеяться на любовь. Но и вдовцы влюбляются, оказывается, как мальчишки. И плакать способны от любви вдовцы седеющие, как мальчишки. И как Демон чернокрылый плакать горазды – только когда, только почему?»
Шлепая босыми пятками, он почти подбежал к книжному шкафу, раскрыл нужный томик Лермонтова с вложенной закладкой и, задыхаясь от прихлынувшего волнения, прочитал шепотом ледяными губами: «Хочу я с небом примириться, хочу любить, хочу молиться, хочу я веровать добру…» И еще, ближе к самому началу: «Печальный Демон, дух изгнанья летал над грешною землей… Давно отверженный блуждал в пустыне мира без приюта: вослед за веком век бежал, как за минутою минута, однообразной чередой. Ничтожной властвуя землей, он сеял зло без наслажденья. Нигде искусству своему он не встречал сопротивленья – и жизнь наскучила ему…»
Читая, он оттер туманную влагу с глаз, чтобы легче было читать, непроизвольно чиркнул спичкой и закурил сигарету с дорогим, невероятно душистым табаком, чего не делал уже тысячу лет. Он, вообще, не курил, отдавая дань своему странному дару тонкого дегустатора вин, духов и табачных дымов, а также своей бурной спортивной юности. Но в последнее время, увлекшись изобретательством, позволял себе не только понюхать сигару, но и затянуться на один вдох зажжённой сигаретой или сигарой, под кофе или без оного, в пылу работы перед заветным выдохом при генерации прорывной идеи: «Ай, да Пушкин, ай, да молодец, пробил толщу неизвестного и непознаваемого».