Только смешно нам не было. Ну как бы чужие люди – и должны ужиться. И давалось это нелегко. Прошло недели две, прежде чем папаша свыкся с моим присутствием и выделил ключ-карту от входной двери. Потом притащил цифровое пианино – типа, ты же играешь, – хотя я уже года четыре как забросил. Но отказываться от подарка не стал и даже выдал пару композиций. Ему вроде понравилось – похвалил. На том его родительская забота успокоилась.
Но главное было дотянуть до двадцати, а там уж катиться хоть ко всем чертям!
***
В понедельник пришлось тащиться в школу. До начала учебного года оставалось ровно три недели, и нужно было успеть подать документы для зачисления. Вообще, в Лавкассе я уже закончил академию, но завалил выпускные экзамены. Из-за переезда не смог дождаться пересдачи и, чтоб получить путёвку в институт, должен был пройти дополнительный год обучения в местной школе.
Вот только возвращаться туда не хотелось. Не хотелось начинать всё заново.
Я ведь и третий класс не закончил, когда маму чёрт дёрнул свалить подальше. Она сказала, что там, в Лавкассе, где проживало всего-то пять тысяч человек, и трава зеленее, и небо насыщенно-фиолетовое; и что там нам будет лучше. И так возбужденно рисовала картинки безоблачного завтра – я и возразить не смел. Да и как возразить в девять-то лет? Никак! Вот мы и переехали. Трава там, конечно, была самой обычной, но устроились мы замечательно. Замечательно всё и шло до недавних пор.
А теперь вот вернулись Кланпас, папаша и чёртова школа, в которой я стоял на контроле.
Было уже за полдень, солнце люто припекало затылок. Как-то я словил солнечный удар и целый день провалялся в кровати, свернувшись в клубок от головной боли и жуткой тошноты. Мама сильно беспокоилась, всё ходила вокруг на цыпочках, прикладывала к моему лбу холодную ладонь и, видать думая, что я сплю, легко, почти незаметно гладила по волосам. И благоухала ягодным компотом и цитрусовыми духами…
И вдруг – дзынь! Внезапно и оглушительно.
У нас в академии вместо звонков играл отрывок из Ольховской сонаты, тот, где клавесины. Типа чтоб дети с этих «дзынь» не вздрагивать всякий раз. А я и забыл уже, как это громко. Да и вообще ни черта не помнил: ни куратора, ни одноклассников. Когда уехал, забил на всех, перестал с ними общаться. Просто повторил за мамой: перечеркнул прошлое и открылся новому. И даже как выглядела Любка Викулова, в которую влюблён был, не помнил. Только на периферии сознания мелькали, будто флаги, её голубые ленты в светлых волосах – и больше ничегошеньки.