Фривольно в покое продажного счастья,
которого нет за уставшей спиной.
Лишь тут выпускаю я птицу и страсти!
Лишь тут становлюсь настоящим, собой!
Истрачу я всё на Марго или Дашу.
От вылитой лавы мне станет легко…
А дома супруга, больная мамаша
и дети, что ждут от отца молоко…
Дома, как стога из рассыпчатой глины,
накрытые шифером, сталью и сном,
старинной, графитной, рифлёной резиной,
помятым, корытным и вымокшим дном,
ветвями и ржавчиной листьев гниющих,
просохшими кронами летних дерев,
кусками суков отпадавших, длиннющих,
взлетевшими тканями дядь или дев,
покрышками, толями, сажей и пылью,
ворсинками проволок, шерсти, волос,
пушинками, перьями с килей и крыльев,
упавшими нотами грома и гроз,
помётом, лучами, дождями, снегами,
роями зелёных и алчущих мух,
валежником, кедами и сапогами
я тридцать пять лет лицезрю тут вокруг…
Распределение на работу во времена СССР
Окружная даль широка и длинна;
смиряет последних убогих и нищих.
По жизни на сердце одна лишь вина,
что я не сбежала от старородивших.
Они – поселенцы у "важных" границ,
где нет городов, доброты, урожаев,
просвета во тьме, мужиков и больниц…
"Зачем они в ад меня этот рожали?"
Родительский быт износил много жил.
Сиделкой их хвори блюла до упаду.
Дрянное житье довело до могил,
что тихо молчат тут без стел и оградок.
Вот так, просидев и помочь не сумев,
увязла я в скорби, годах и безвольи.
Из глины и палок отстроив дом-хлев,
осталась в плену у ветров среди поля.
Вокруг нет дорог, очень мало лесов,
а цены на уголь – почти как алмазы.
Осталось три пары беднейших дворов,
которые гаснут, стареют по часу.
Промёрзшие стены топлю кизяком,
внимаю радийным прогнозам погоды.
Седины покрыты узорным платком,
который шит ради тепла, а не моды.
В далёкую глушь не добрался жених.
Поэтому я и одна, без ребёнка.
Лишь две фотографии мёртвых родных.
Спасает навоз от коров, поросёнка.