А там тем временем развивалось то, что моя мама назвала «комедией положений». Она в дамском шипении тоже не участвовала, но по ней было видно, что происходящего она не одобряет.
Раис танцевал с Мухобойкой который танец подряд, и эти двое смотрели друг на друга так, что даже в бликах цветомузыки было заметно, что выражают их взгляды. Сцена была такой пронзительной, что равнодушным не оставила никого, кроме тех, кто был занят шаром и кием. Если бы я была взрослой, то назвала бы это наваждением. Когда мужчина обхаживает свою даму, это видно. У раиса же был такой вид, словно в каждом перерыве между песнями он собирался выпустить свою партнершу из объятий – и каждый раз у него не получалось. И он снова прижимал ее к себе, убеждая, что это всего лишь на один танец. Его дама тоже не кокетничала и не клала томно голову ему на плечо, как это делали во время медленных танцев некоторые наши медсестры. Мухобойка так покорно находилась в объятиях раиса, будто у нее не было другого пути, и вид у нее был такой нежно-обреченный, что мне вспомнились стихи, которые Грядкин декламировал на Новый год: «Люби его, молча и строго, люби его, медленно тая…» Декламатор вился рядом, не умея скрыть свое расстройство от того, что им пренебрегли – до этого он несколько раз пытался пригласить Мухобойку на танец, но она отказывалась, уверяя, что никогда не танцует. А потом к ней подошел раис, и все изменилось. За спиной Грядкина маячила обиженная тетя Моника, пытаясь отвлечь его хоть чем-нибудь. Но «объект гэ» не покупался ни на веселящую газировку, ни на Моникины поцелуи, безотрывно наблюдая за парой на танцполе.
– Совсем сдурели в замкнутом пространстве, – прокомментировала моя мама, за неимением других собеседников адресовав свою реплику мне. Но тут же спохватилась и добавила:
– Иди-ка домой, проверь, как спит твой брат!
– Но молчит же радионяня! – возмутилась я.
Спящего братика-баятика мы иногда ненадолго оставляли в квартире одного, положив ему в кроватку «радионяню» – новомодный японский прибор вроде рации. Одна его часть с микрофончиком лежала возле малыша, а другая – с динамиком – в кармане у кого-нибудь из родителей. Если ребенок начинал издавать какие-то звуки, они сразу слышали. Эту штучку папе подарил местный фирмач – в благодарность за то, что госпиталь закупил у него новое оборудование для кабинета доктора-зуба. Довольны были все: фирмач получил валюту, которая в войну была в большом дефиците, доктор-зуб взамен устаревшей обрел новую бормашину, о которой давно мечтал, а его пациенты – не просто опытного стоматолога, но еще и оснащенного по самому последнему слову зубной техники. Папа был рад, что облегчит жизнь моей мамы, которая не могла отлучиться от малыша, не прибегая к моей помощи, а мне нужно было заниматься. А я и подавно была в восторге, что теперь вместо меня с братом посидит «радионяня». Но не тут-то было! Поначалу мама наотрез отказалась ею пользоваться, заявив, что оставлять младенца без присмотра – преступление. Тогда, подговоренные мной и папой, такими «дремучими предрассудками» возмутились Раечка, Розочка и Сарочка. В отличие от нас, к ним мама хоть иногда, но прислушивалась. Местное трио принялось хором убеждать маму, что все известные им мамы из уважаемых персидских семей не устают благодарить Аллаха за то, что он послал им возможность заиметь такую удобную и далеко не всем доступную вещь, как «радионяня»! А остальные им завидуют, только мечтая раздобыть это недешевое импортное устройство, а ведь всем известно, что иранки – лучшие матери в мире! Персидское красноречие сработало, и мама постепенно новомодной штучкой все же соблазнилась, только очень умоляла ни за что не рассказывать об этом бабушке. Иногда я этим пользовалась: если она слишком меня третировала, я угрожала написать бабушке «всю правду о радионяне». Мама тут же сбавляла обороты.