Птица не ответила мне и продолжала смотреть в упор, только взгляд стал более сосредоточеным, так если бы мы играли в шахматы и птице предстояло сделать очередной, но крайне важный ход.
– У вас очень изящное и потрясающее взор оперение, – не оставляя наладить контакт, продолжал я.
Птица ответила мне всё тем же непонятным для меня молчанием. Тем двусмысленным, что моментально ставят собеседника в тупик. Вынуждают чувствовать его без вины виноватым.
– Это ваше поле? – снова обратился я к молчаливой птице.
И снова меня одарили цепким и безмолвным взглядом. Затем, птица повернулась направо, почесалась вбоку, всем своим видом выказывая ко мне свое полное презрение и, как мне почудилось, неприсущую суетливость в манерах.
– Чего мне ждать от разговора, – уже без адресно и вслух произнес я. И тут услышал резкий, пронзительный, фальцетный птичий крик.
– ЯЯЯЯЯЯЯЯАААААААЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯАААААЯЯЯЯЯЯ!!!!!!!!!!!!!
И в этот момент, я резко проснулся. А звук продолжался, резкий и отвратительный звук продолжался, и ничего с этим поделать нельзя, необходимо было только перетерпеть. Сирены срабатывали три раза в день, и отчасти, служили мне индикатором начала дня.
С тех пор как остров почти опустел, для предупреждения местных жителей, власти запустили такие вот сирены. В три дня всем жителям необходимо было покинуть это место и переправиться, как казалось, в более спокойные места. Объяснения как попал сюда я у меня нет, а вот как остался уже начало сформировываться.
Посёлок, где мне суждено было очнуться (еще бы понять от чего), находился на приличном возвышении над морем, и если бы не жалкие развалины серых, бетонных трёхэтажек, место вполне сошло бы за живописное. Хозяин квартиры, чье лицо я увидел первым после пробуждения, был седым, слегка грузным стариком, родившимся и всю жизнь прожившим на одном месте. Как и многие здесь, он ловил рыбу и крабов, продавал на рынок, часть оставлял себе, этим и жил. Жена умерла, от чего старик не стал распространяться, детей у него не было. Его доброе, пухлое и красное лицо я буду помнить до конца своих дней. Говорил он медленно, спокойно, подбирая слова, но не боясь ошибиться при этом. В этом был его уклад, он мыслил как жил, размеренно и степенно. Даже остров покинул одним из последних, как мне казалось даже уговаривая меня уехать с ним. Но то ли болезнь сказывалась, то ли слабость, но его слова я воспринял как сон и остался. Как впоследствии оказалось совсем не зря. То утро, когда старик оставил квартиру, я вдруг ощутил себя абсолютно одинокым в этом мире. Ничего не щемило внутри, не давило, я просто осознал, что я теперь один. И с этим надо было просто жить. Квартира старика меня не очень устраивала, хотя бы из-за дыры в стене, ведущей в соседнюю квартиру. Большая часть дома была незаселена, пройтись по квартирам, так увидишь голые стены. Я понял, что это не то место, где следует бороться с одиночеством и заставить себя жить. Где-то я находил оставленные детьми, сломанные игрушки, где-то старые фотографии, расческу, а в квартире напротив целый ворох писем, написанных одним и тем же красивым каллиграфическим почерком. Понимая, что читать чужие письма нехорошо, я взял одно из них в руки, и прочёл пару строк. Писала женщина, но слог был напористый, местами суховатый, одним словом, мужской. Женщину звали Ира, и видимо её тяготил переезд в этот населенный одними «солдатскими физиономиями» как она выражалась посёлок, где из развлечений детская горка да полупустой продовольственный с белым хлебом и водкой. Остальное привозили на грузовиках раз в неделю. Муж пил и скорее всего от неполученного повышения. И Иру всё это тяготило. Я оставил письмо где и взял и твёрдо решил поискать жилье получше и поспокойней.