«Услуги тракториста, недорого. Курай, дом 7. Александр»
Саня пил уже четвёртый день. Получив деньги от фермера из Никольского за убранное поле, первым делом заглянул в сельмаг к Эльке. Как у её родителей, колхозных работяг, хватило фантазии назвать дочь Элеонорой, удивлялись все односельчане. Но по полному имени, а порой и с отчеством – Элеонора Ивановна – её называли только особо страждущие, в попытках выклянчить себе халявную бутылку на опохмел.
Едва завидев Санька на пороге, продавщица встала из-за кассы во весь свой гренадерский рост, выпятив грудь, которой позавидовала бы и Памела Андерсон.
– Ну что, явился, Беда окаянный? Где тебя носило всю неделю? К бабам в город мотался что ли, кобель?
– И это вместо здравствуй? Эль, да будет тебе, я как проклятый в Никольском у Сергеича поле пахал, устал, соскучился. Вот. Может, бутылочку возьмём да пойдём ко мне, отдохнём, посидим?
– Ты за предыдущие-то бутылочки расплатись сначала! Я тебе не банк, кредиты на выпивку выдавать.
Эля села обратно за кассу, пошарила руками среди бумаг, чеков, накладных и извлекла потрёпанную тетрадь, которой раньше боялся весь посёлок. Там были записаны долги всех и каждого. Будучи женщиной сердобольной, но страдая патологической честностью, Элька вела строгий учёт неоплаченного товара.
– Ну вот, 750 рублей c тебя, Беда, как в аптеке. Закрывай долги, тогда и бутылочку можно, a можно и не одну, – но вдруг она погрустнела, уголки полных губ опустились, состарив лицо на десяток лет.
«A ведь правда, сколько ей? – подумал Саня. – Я ж её девчонкой помню, a сейчас-то за сорокет небось перевалило».
– Не пойду я c тобой, Шурик, не проси больше. Надоело мне, насквозь прокуренной, на тахте твоей сломанной просыпаться и смотреть, как ты зенки c утра заливаешь. Тошно мне, пойми. Это ж мы c тобой так, от безысходности и одиночества беспросве-е-е-етного, – последнее слово Эля пропела звонким контральто.
«Да и леший c тобой, баба глупая. Тошно ей, a мне будто нет? Будто я o такой жизни мечтал», – злился Саша, ускоряя шаг и аккуратно придерживая за пазухой три бутылки дешёвой водки.
Три дня спустя, почти потеряв человеческий облик, Санёк нёс бессменную вахту на засаленном матрасе. Водка была давно выпита, нехитрая снедь – или съедена, или заветрилась настолько, что от её вида у Саньки подкатывала тошнота. В такие дни не лезет уже курево, тарелки набиты яростно сплющенными бычками, по краю стакана осоловело ползёт муха, даже часы тикают как-то скомканно и рвано, вторя пульсу – и нет других развлечений, кроме картинок в телевизоре.