С Декартом Паскаля конечно, объединяло требование бодрствовать умом, что от Декарта до Канта включительно получило названия пробуждения от метафизического сна или же представлялось как расставание с «естественным» пониманием вещей, которое на самом деле оказывалось внушено воспитанием. Но если у Декарта такое бодрствование ума следовало из единократного разговора с Богом: я не могу солгать себе, значит, Бог не может солгать мне, и значит я есть «я», а не обман о себе, пока мыслю это, – то у Паскаля постоянная беседа с Богом. В ту эпоху распространение получили объемные распятия, со всеми подробностями кровавых мук; но если для иезуитов такое распятие было клятвой, требовавшей принять Евангелие целиком, то для Паскаля – кошмаром, который не дает заснуть: как можно спать, когда Бог в агонии до конца мира. Это, конечно, не физиологическая бессонница, но особое состояние ума, всегда имеющего в виду не только область вещей и область идей, но и начало Вселенной, и Голгофу как начало христианской нравственности, и бытие как начало мучительного разговора с Богом, и Бога как создателя мира, недовольного собой в лице человека и потому искупившего человечество, – и все эти точки отсчета для бесконечных треугольников судеб и стали предметом мысли Паскаля.
Паскаль был янсенистом, приверженцем учения голландского епископа Янсения (того самого, который обличил Ришельё за тридцатилетнюю войну, усилившую позиции протестантов), центром которого служил монастырь Пор-Рояль. Аббат монастыря Антуан Арно создал первую логическую грамматику, в которой вместо оценки правильности речи исследовалась сама возможность правильно строить речь на основе логических категорий: всецело отдать себя логике, чтобы принять дух грамматического изящества. Янсенисты вспомнили о споре Августина и Пелагия: если Пелагий считал, что человек может спастись просто благодаря хорошим делам, а благодать только освещает ему путь в этом, то Августин напоминал, что ослепительный свет благодати сильнее любых хороших дел. Человек спасается верой, которая настолько неотразима, что добрые дела – это просто привычка того, кто ходит и работает в божественном свете: невозможно же себе поставить в заслугу привычки и пристрастия.
Реформация шла под знаменами Августина, но Паскаль не был согласен с протестантами, что спасение осуществляется верой только в смысле признания всемогущества Бога, перед которым человек настолько теряется, что чувствует себя лишь изделием рук Божиих, которое спасено лишь потому, что Бог положил это изделие в свой запас. Для Паскаля человек был изделием Бога, но не растерянным изделием, ожидающим божественного порядка как милости, а драгоценным изделием. Как сказал русский поэт в XX веке: «Ты держишь меня, как изделье, ⁄ И прячешь, как перстень, в футляр». А драгоценное изделие знает себе цену, знает, что оно может оказаться более ценимым, чем огромное число окружающих его вещей, что от него так же отсчитывается бытие, как от мысли или замысла, от замысла Бога или от разумности чего-либо происходящего. Здесь Паскаль – предшественник экзистенциализма и всех философских движений, в которых индивид драгоценнее чем весь мир. Но для экзистенциалиста важно доказать, что он дороже всего, что его существование первичнее бытия, тогда как для Паскаля достаточно просто это заметить, не пройти мимо.