Надо отметить: поликлиника, что называется, стояла на «перекрестке основных жизненных интересов» горожан и была местом и учреждением весьма популярным и даже «бойким». Как и все нормальные граждане, жители города заболевали, мучились коликами в животе, влюблялись, разочаровывались, отчего болели еще чаще, иногда дрались, получая травмы и царапины, пили не меньше, чем в остальных областях и местечках нашей Родины, и ровно так же мучились с похмелья, мечтая о маленьком, совсем небольшом «больничном» синеньком листочке, но только чтобы сразу, сейчас, с утра и можно без закуски… Одним словом, без поликлиники в нашем городе, как и везде, – никуда… В городе Василия Степановича знали буквально все и старались как можно меньше попадаться хирургу на глаза. Средних лет, сухощавый, выше среднего роста, он мог внушить впечатление. Однако круглые, близко расположенные по-галочьи светлые глаза, крючковатый нос, широкие скулы и мелкая кудрявая плоская шевелюра над оттопыренными ушами придавали лицу Василия Степановича выражение какой-то гротескной свирепости и в то же время несерьезности. Это смущало посетителей и рождало среди провинциалов слухи то о железной воле и чудовищной силе хирурга, то о скрытых влечениях. На деле всё обстояло куда как более чем безобидно. Василий Степанович был до беззащитности добр, любил домашних животных, разводил в своем кабинете аквариумных рыбок, в прошлом танцевал в каком-то юношеском ансамбле и даже жену имел – микропедиатра. Разговаривая с кем-нибудь, он вставал в «первую позицию», раскидывая мыски стоптанных шлепанцев, и складывал ладони «лодочкой» у груди. Смеялся при этом мелким бисером, жеманничал и часто моргал глазами. Из вредных привычек, известных мне, были курение самого что ни на есть ядовитого «Беломорканала» и употребление до крутизны крепкого грузинского чая, сшибающего с ног любого зеваку, неразумно рискнувшего отхлебнуть из чайничка Василия Степановича.
Первый день на приеме… Я скромно уселся в углу, приготовился внимать и слушать. Вид кабинета, кушетки, просторной светлой перевязочной с белым операционным столом, массивная бестеневая лампа на потолке наводили на меня тот благоговейный трепет, который, наверное, испытывает маленький мальчик, впервые пришедший на прослушивание в церковный хор и увидевший в высоком храме потемневший от времени торжественный орган. Сам Василий Степанович курил папиросу, сидя за столом, скрестив худые ноги. Перед ним стояла чашечка «Петри», куда он постоянно забывал стряхивать пепел. Серые столбики с папиросы то и дело сваливались на полы его халата, оставляя на девственной белизне рассыпные дорожки. Беспорядок этот безмерно расстраивал хирурга. Заметив вдруг грязь на одежде, он всплескивал руками, вскакивал, тряс полами халата и скверно ругался. Мое присутствие он особенно не отметил. Но чувствовалась в его движениях некоторая манерность и чрезмерность, свойственная сценическому настрою творческой натуры. Впрочем, мое настроение не позволяло концентрироваться мне на мелких глупостях. Я постигал торжественность момента, и сидящий напротив меня человек в белом халате, колпаке и белых, до невозможности похожих на кальсоны, хлопчатобумажных штанах был овеян неким ореолом таинственности и средневековой магической силы. Время начала приема наступало неотвратимо. Я волновался, Василий Степанович курил, стрелка часов на стене с тихим сухим щелчком передвинулась на ту грань, которая навсегда отделила от меня время безмятежного моего школярства и открыла путь трудного постижения серьезного и ответственного процесса таинства врачевания.