Я памятник воздвиг себе нерукотворный…
К нему не зарастет народная тропа,
Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.
Я памятник воздвиг себе нерукотворный,
Лег под ним, как тень в зенитном солнце,
Как листья октября упал я
Под ним, прямо в яму.
Я памятник воздвиг себе нерукотворный,
И лег под ним,
Под хладный камень,
Морфея руки исцеловав,
Губы в кровь кусая,
Облизал его костяшки,
Его гноящиеся язвы.
Все потому что в моем раю нет зрячих,
Все ослеплены сияньем камени.
Все осуждены притяжением паперти.
Все встали вдруг, как из стали.
Как спаянные, как спящие, как странные,
Как… растаяли.
В моем раю нет зрячих и
Не видят больше бога своего,
Что нежится под тенью камня,
Что больш не тронет моего
Сознания.
В моем раю нет зрячих,
Ведь я, став зодчим рая,
Исбелил все стены светом
Истинного знания – знания лжи, коварства
И его величества – незнания.
В моем раю нет зрячих,
Ведь они не знали тьмы и я,
Как серафим, оберегал их всех,
От черной правды ада.
В моем раю нет зрячих,
Ибо все, кто умер там – и так мертвы,
А мертвым ведь не нужен глаз.
А каждый, что из двух гноится в черепе,
Сияет светочем квазара,
Ведь как я сказал уже,
В моем раю нет зрячих,
Все белым бело и таким же
Померло от света выжженных рассказов.
В моем раю нет зрячих,
Никто не видел бога сотню лет.
Но по легенде, он то раб, то зодчий,
То тащит белый камень,
То строит новый белый замок,
То подметает пыль,
То узор наносит на ворота.
Он городовой, что зажигает свет в тревогу,
Он смотритель райского маяка,
И тот, и второй, он все и всё,
И всё – едино.
Он ли я, я ли он?
Кто-то из нас точно разжег костры тревог и маяков,
Да так, что белый град стенами ослепил
И было слышно лишь капель от слез детей,
И было слышно лишь стенания,
Как город белых стен, не то Иерихон,
Не то земля обетованная,
Не то сам Рай – горел,
Сжигал, слепил всех давно ушедших на покой,
В моем раю нет больше зрячих.
Я ли, бог ли, ослепил их своим огнем,
Своим белым камнем,
Своим памятником, под который слег спустя века,