− Я всегда знал, что требуха обширнейшей души женщина, − живо возрадовался Кетмень, слизывая текущее по лицу пиво. − Тащи ведро крабовых клешней, креветок, мидий и жбан моего любимого, зеленовато-тёмного, холодненького, с хрустящими льдинками.
Описываемая сцена как раз и произошла на глазах скрыги и ротана за какие-то десять секунд. Она была настолько обычным делом в этом трактире, что на неё никто так и не обратил бы внимания. Если не считать короткого замечания ротана.
− Вот видишь, а ведь это тоже любовь.
− Кого? Панциря, что ли? − удивился Тяй.
− Да, его. Только он так обожает требуху, и она об этом знает, и ей очень приятно от этого обстоятельства.
− Ага, и за свою любовь панцирь получает всегда кружкой по голове, а потом закуску с выпивкой.
− Страдать надо уметь со вкусом.
− По-моему, он просто клянчит выпивку, сохраняя, так сказать, своё мужчинское достоинство.
− Неужели?! А вот подойди к требухе и скажи, что, мол, панцирь, уже который год по ней вздыхает.
− Ей дел до его вздохов что козлу до кордебалета! Она только о своей Сильке думает. Может, иногда ещё о тюленях.
− Попробуй, а я пока закажу поесть, − ротан как-то странно покачал головой и направился к стойке.
Тяй в сомнениях потоптался у порога, его пару раз кто-то толкнул из входящих-выходящих, потом у него внутри что-то засвербело, и он смело шагнул к столу требухи со товарищи.
− А, Тяй, привет, как там скрыжные дела? Выпьешь со мной за здоровье Сильки?
− Спасибо, Ус, всё в кипятке, никаких проблем. А за здоровье я выпью.
− От молодца! − проревела требуха на весь трактир, и Тяй увидел, что сидящий за стойкой ротан открыл рот от удивления (видимо, сегодня день не простой, с явной поволокой!).
Не успел Тяй присесть на скамью, сделанную из грубо тёсаного бревна осины, как ему поднесли его любимого пива. Скрыга поднял кружку и сказал:
− Я хочу выпить во здравие замечательной женщины и неутомимого погонщика, за нашу требуху Китовый Ус. − Тут же за их столом, а также за соседними грянули громкие одобрительные возгласы, но Тяй, не обращая на них внимания и стараясь перекричать всех, продолжил: − И ещё за того, кто её безумно и безответно любит! За панциря Кетменя!
Если бы сейчас в трактире взорвалась со всем содержимым знаменитая бочка Толстуха, что хранилась в подвале, то даже это не произвело бы такого эффекта. Мгновенно повисла такая тишина, что было слышно лишь причмокивание панциря, обсасывающего креветки. Все сначала уставились на Тяя, потом на Кетменя, но при виде последнего стало ясно, что это шутка. И вот тогда громыхнуло так, что Граф забеспокоился о потолке, как бы он не рухнул.