Проводница повернулась к нам, молча протянула руку за билетами. Я свой отдал ей, и Пётр Тимофеевич со стариком тоже.
– Свет будет? – спросил у проводницы мой сосед.
Она ушла, будто и не слышала.
– Не в духе женщина, – произнёс Пётр Тимофеевич таким тоном, что я подумал о близком скандале.
Вроде как угроза даже в его голосе угадывалась.
Мотаня, поскрипывая на стрелках, выкатилась со станции. Здесь фонари уже и не попадались. Только светились замёрзшие окна одноэтажных деревянных домов, да фары редких автомобилей позволяли на мгновения увидеть, как в промёрзшем воздухе поднимаются вертикально дымы из печных труб.
– Живёте здесь сталбыть, – сказал мне сосед.
Я неопределённо пожал плечами, чтобы ничего не объяснять. Но от этого сталбыть так просто не отвяжешься.
– В Шелемахе самой? – уточнил он.
– Нет, – односложно ответил я.
– А где ж тогда? – обронил веско.
Ну, точно – как следователь.
– До Октябрьского еду.
– Далеко забрались, – оценил сталбыть.
– А Вы – ближе? – спросил я, чтобы не прослыть молчуном.
– Ближе, да.
Значит, ещё до Октябрьского сойдёт. Оно и к лучшему. Не располагает он к себе. Тяготит. Вот дедок этот молчаливый, что со мною рядом, правильно себя повёл. Молчит и вроде как ни при делах. Будто стеной от нас отгородился. Так спокойнее, конечно. Мудрый дед.
Шелемаха закончилась скоро. Взглянув в очередной раз в окно, я не увидел никаких огней, а одну только темноту. Ночь уже наступала. Ранняя зимняя ночь. Я всмотрелся в эту тьму и с трудом различил неширокую светлую полосу снега сразу внизу под окном и за полосой – чёрную стену близко подступающих деревьев. Каждое дерево по отдельности было не разобрать. Говорю же – стена сплошная.
Прошла мимо нас собравшая билеты проводница.
– Это очень значительно – где живёшь и где родился, – сказал сталбыть. – От местности всё зависит.
Женщины по соседству прислушивались, но старательно делали вид, будто разглядывают что-то за окном.
– Я уехал из деревни тридцать год назад сталбыть. Ни разу туда не возвернулся. А помнил завсегда. Там дом. Там всё своё. И родители там схоронены. И вся родня.
– Сиротой уехали? – спросил я необдуманно.
– Отчего это сиротой?
– Ну, уехали. И не возвращались ни разу…
Я осекся на этих словах, обнаружив свой промах.
– Не смог приехать, – сказал Пётр Тимофеич, сильно помрачнев.