– Привет, Ланьер. – Сказал он.
– Привет.
На этом их диалог обычно и заканчивался. Если Ланьер успевал попрощаться с ним, то прощание и становилось последней фразой.
Ланьер встретил взгляд этого человека. Его голубые глаза скрывали за собой унижение и силу. Когда старого Брайана заменила молоденькая учительница с милым личиком, которая быстро понравилась не только детям, но и директору, он стал сочинять разного рода шутки. Как приличные, так и не совсем, если можно назвать юмор человека, доживающего последние года, приличным. Кто хоть раз слышал такие шуточки, то знал всю «приличность» этих шуток. Жена просила Брайана выступить с этими шутками, но он всё не соглашался. После её смерти он, наконец, решился, и стал известным человеком в широких, насколько это позволяет город, кругах.
Сиденья автобуса прятали под собой всё, что угодно: торчащие, и вечно жаждущие проколоть чей-то зад пружины, осколки, непонятно откуда взявшегося стекла, жвачки, которые под пылью и временем превратились в настоящее оружие. В этих сиденьях, при желании и должной сноровке, можно было отыскать карту сокровищ, или сундук, набитый золотом. Все старались занять лучшее место. Стоило кому-то заболеть, как этот факт радовал всех, кто заходил за этим бедолагой. Нет ничего лучше, чем в детском возрасте постичь суровый закон жизни. Никто не будет плакать, если ты сойдёшь с трассы.
Брайан закрыл двери, и машина времени, скорее машина из дальнего времени, с трудом и страшным скрипом, от которого стынет кровь в жилах, но, к которому все привыкли, и только ленч стынет, под завыванием рессор, двинулась вперёд. Ланьеру казалось, что этот автобус может ехать только вперёд.
За пыльным окном сменяли друг друга однотипные дома с однотипной крышей и одним цветом стен. Различие было в том, что на одном дворе в правой части росла яблоня, на другом – кипарис, у кого-то ничего не росло. В остальном, ничего отличного не было. Да и люди в этих домах были однотипными. Одна и та же одежда, работа, машина. Казалось, одна и та же жизнь протекает у разных людей. Ланьер считал себя особенным, ведь, в отличие от них, он творил. Не важно, что никак, не важно, что с трудом он каждый день вытягивал слова, буквально, заставляя себя писать, и выходило скверно, но он отличался от них.