Он снимает шляпу:
– Ну, всего хорошего, Люка. Кланяйтесь Вере Алексеевне. Не забудете?
– Нет.
– А вы большая стали. Много учитесь? Так не забудьте передать привет Вере Алексеевне. До свиданья.
Он быстро уходит. Люка растерянно смотрит ему вслед.
«Неужели это на самом деле был он? Улица пуста, и даже представить себе нельзя, что он только что стоял здесь под фонарем и говорил с ней…» Люка тихо входит в дом, поднимается по лестнице и в прихожей бросается на шею матери:
– Мама, мама… – И нельзя понять, всхлипывает она или смеется.
Екатерина Львовна отстраняет ее от себя:
– Да скажешь ли ты наконец, что с тобой? – и видит длинную красную царапину на Люкиной щеке.
– Господи, ты упала?
– Нет, нет, я ранена, – уже громко хохочет Люка. – Я дралась с Ивонной, и я победила.
Люка со всех ног бежит в столовую.
– Как не стыдно драться…
– Я победила, – кричит Люка, – победила. Подумай, она на пять кило тяжелей, а я победила.
От возбуждения Люка не может устоять на месте и бегает из комнаты в комнату, оглушительно хлопая дверьми.
– Люка, перестань. У меня голова разболится.
Но Люке необходимо как можно больше шума, грохота и крика. Она ложится на спину на диван, взмахивает ногами и, перекувырнувшись через себя, падает на пол.
– Люка, сумасшедшая. Спину сломаешь.
Но Люка уже прыгает со стула на стул.
– Не мешай, мама. Я не могу, не могу иначе. Я бы хотела, как Чаплин в «Ла рюе вэр л-ор»[4], пух из всех подушек выпустить и вокруг палки на потолке крутиться. Ах, мама…
Люка бежит к себе. Минут пять слышно, как она шумит там. Потом все стихает…
Екатерина Львовна накрыла на стол. Принесла из кухни миску с супом.
– Люка, иди обедать.
Но Люка не ответила, она даже не слышала. Она сидела на кровати, крепко обхватив колени, и глядела в угол, бессмысленно и блаженно улыбаясь. Желтый круг от фонаря на тротуаре. Арсений. На нем было синее пальто и серая шляпа. Это она хорошо заметила. И воротник поднят. «Какая вы стали большая», – сказал он и улыбнулся. А палка?.. Была палка? Она наморщила лоб. Да, палка камышовая висела на руке. И перчатки серые. И волосы блестели, когда он снял шляпу.
– Люка, что же ты? Иди обедать.
– Сейчас. Подожди. Я готовлю уроки.
Она снова попробовала себе представить Арсения. Но теперь вместо него она видела себя. Растрепанная, на щеке царапина, в старом берете – урод. И руки в черниле. А что туфли у нее на белой подметке, он вряд ли и заметил. Ведь было темно. И она так глупо держалась, ничего не сумела сказать. Только «да» и «нет». Как глухонемая. Слово «глухонемая» показалось самым унизительным и подходящим.