Когда-то давно мы жили в одном общежитии, но у нас не срослось с первого раза, а потом она стала страстью, причем безумной моего довольно близкого товарища, и его рассказов о минутах, часах, ночах, проведённых с ней, даже у меня перехватывало дыхание. Её существо состояло из полного отсутствия стыда и присутствия женской страсти неимоверной силы. Она была – везде, где только можно, а куда нельзя –тоже было можно, и даже где и когда нельзя – тоже можно. Вот такая судьба у неё и сложилась.
И носила тебя мать легко, и рожала тебя мать легко, и руки акушерки были чуткими, а первая любовь оказалась мерзостью.
И кинулась в ту жизнь, даже не пытаясь её понюхать и вдохнуть, а возжелала остро, до боли, сразу ощущать все кожей и нутром. Она захотела видеть всё своими большими глазами, видеть, как быстро и удивительно нарождается мир. Она пришла пешком из маленькой, забытой всеми деревни, в большой, наполненный светом и мглой город! Она была просящей и требующей, богатой и бедной, уходящей и возвращающейся вновь, как изрядно потрепанная мартовская кошка. Она возникала, казалось, из небытия, дрожащая, мокрая, ослабленная и ко всему безучастная. Она возвращалась к своему сохранному человеку, понуро выслушивая его злые, угарные от безысходности слова, озлобляясь и отворачиваясь, отплёвываясь и отталкиваясь, и думая, когда всё это закончится, чтобы снова уйти и снова вернуться к нему.
Она пролетала жизнь со скоростью звука, и в это же время вращалась в ней со скоростью максимально раскрученной юлы.
У него было много друзей, осталось мало, не самых верных, а самых слабовольных, какое-то время жалости своей ради пребывавших с ним, чтобы поддерживать его самолюбие, гордыню и попытаться сохранить стойкость невозвратно увядшего духа. Мы, как-то незаметно для себя, потеряли его, хотя за это время он не стал ни знатен, ни богат, но ему удалось доползти до хорошей должности, и он хлебнул лишнего от подаренной по случаю жизни.
Когда он с очередной проверкой в окружении свиты чиновников появится в моём кабинете, я не скажу ему о ней. Я не скажу, как мы стояли. Пусть человек живет в неведении, незнании и молчании, и время, когда-то ушедшее, пусть останется ушедшим.
Люди должны ведать жалость друг к другу, людям надобна жалость.
Я обязан был её узнать: никаких новых родимых пятен, только две небольших тёмных точки на лице. Я, безусловно, видел их раньше, в другие времена.