Если рассматривать во внимании распространённое мнение, что человек есть человек как политическое животное, или если к этому характеру обратить свой взор на дополнительное высказывание, что человек есть только человек подлинно-экзистенциирующий, то кто есть в этом случае такой «учёный», что не приемлет политику в области действительной, «научной» реальности. Видимо, такой человек и есть та самая новая, «улучшенная раса» людей, чья тотальная власть их политики, метаполитики, выражена в действии установления инаковой экзистенции человеческого бытия. В этом случае без шуток учёные не есть только новый, усовершенствованный вид человеческой расы, который существует не номинально как субкультура, а как подлинно-выраженный на биологическом уровне развития интеллектуального восприятия вид, установив здесь таким образом тотальную идею о мысли как чувстве, но и как иную форму воспроизводства собственного вида, то есть открыв здесь таким образом политику мысли как чувства как функцию биологического воспроизводства.
Понятно, что учёные давно установили власть над эзотерикой собственным принципом, выраженным в подлинном смысле политического действа, то есть биологией, поработив тем самым субстанцию природы в собственном Духе. Стоило об этом догадаться ещё в тот момент, когда ритуалистика награждения выпускника высшего учебного заведения лавром, кто таким образом получал себе статус «бакалавра», как практика в принципе появилась в нашем мире. Почему же, однако, в окружающем мире мы не можем этого установить, простите, эмпирически? Очевидно, что для того человеку потребуется отказаться от собственной сущности, то есть прекратить быть человеком творческим, и прекратить всякое соприкосновение научного и творческого знания, где понятие «функция» можно выразить в танце или поэзии, а музыку как разновидность магии формирования пространства можно анализировать на лингвистическом, математическом и иных предметных уровнях.
Что же позволяет находить тождества соприкосновений полюсов инознаний?
Если здесь снова я не затрону эмпирический метод, то лишь потому, что отрицаю мысль как чувство, вернувшись обратно к базовым чувственным категориям. Здесь же я не буду углубляться в вопрос того, что есть «мысль», так как если моим ответом будет «не знаю», я вернусь в мистицизм. Если же я опишу что мысль есть чувство, тогда мне потребуется описать что есть чувство, и опять-таки в случае, если я не знаю, что это такое, я вернусь к мистицизму. Если же я знаю, что есть чувство, я обращусь к знанию о метамифе, то есть воспользуюсь знанием, полученным эзотерически. По факту научное мышление существует благодаря стремлению ответить на вызовы мистического характера, когда эзотерика по своей сути отрицает мистический опыт в этом смысле некоторого незнания, которое следует преодолеть. Потому жизнь некоторого учёного есть жизнь некоторого аборигена, функционирующего в своей мистической мифологике также искусно, как это делают аборигены традиционного характера.