Быстро перетащили вещи в холл, к дверям лифта. Здесь эмигрантов ждали обычные формальности (проверка документов и прочее). Андрей успел выбежать за угол и ахнул: перед ним стоял стоэтажный Эмпайр-стейт-билдинг, он узнал его по фотографиям. «Странно, почему он не такой высокий, по впечатлению от фотографии он гораздо выше», – застыв, разочарованно сказал про себя Андрей. Разочарование в могуществе человека мелькнуло в душе Андрея. Но пора было возвращаться в гостиницу.
Лифт. Медленный подъём. Круглое лицо негритянки.
Комнату им выделили большую, попросторней, чем в Вене. Но грязноватую и неуютную. В углу – обшарпанный телевизор. Рядом – две кровати. Уголок ванны. Пустяки, жить можно. Лена и Андрей, смертельно уставшие от перелёта и двухчасовой тряски в автобусе, решили сразу лечь и выспаться. Лена прижалась к Андрею. Они уснули почти мгновенно.
– Почему здесь так много тараканов? – вдруг сказала Лена среди ночи.
Андрей пробормотал сквозь сон:
– Что? Тараканы? Какие тараканы? Спи.
Несколько раз за окном во тьме повторялся тот же полицейский вой, но их сознание было уже там, где не было никаких звуков.
2
Наутро было весело и шумно. В кафе, внизу бедной эмигрантской гостиницы, царил хаос – толкотня, горячие сосиски, кофе, куча эмигрантов. Английская речь, которую не разобрать. Было много «цветных». В общем, атмосфера в целом была довольно приятная.
Перед этим, пару часов назад, к ним в гостиницу заглянул некто Джим, сотрудник Толстовского фонда – довольно потёртый, худой человек. Он свободно говорил по-русски и, узнав, что Андрей и Лена Круговы остановились в номере 1002, позвонил им туда по внутреннему телефону.
– Я, – предупредил он, – должен отвезти вас в Толстовский фонд; я буду сопровождать вас, поскольку вы совсем не знаете города. Ваша семья единственная получила направление в Толстовский фонд.
…Андрей поехал один, без Лены. Ехали в длинном синем автобусе довольно хищной конструкции. Пришлось стоять: рабочий день, утро. Джим спросил:
– Кто вы?
Андрей ответил, что он вообще поэт и писатель-неконформист и что его стихи, эссе и небольшие рассказы распространялись в Москве путём самиздата. Джим ничего не ответил и долго молчал. Андрей объяснил ещё раз: всё, что он писал, – вне политики, это… ну как сказать… почти сюрреализм и официально это невозможно было опубликовать, да он даже и не пытался. Считал это делом безнадёжным.