Единственное место, где меня никто не трогал, старое пошарпанное здание с заколоченными окнами, бывший дом культуры с большим актовым залом, ряды кресел грязные и облезлые, когда-то красные шторы с годами стали бордовыми, паркет на сцене ужасно скрипел.
Я часто прятался на чердаке старого здания и через маленькое окно наблюдал за происходящим вокруг, это было моё убежище, здесь стоял старенький патефон, и чтобы он начинал издавать мелодию приходилось долго крутить обломанную ручку. Несколько пластинок были сильно затерты временем, из них лишь одна могла издавать звуки. Франц Шуберт, когда он всё-таки начинал звучать, в моём сердце наступал необычайный покой.
Однажды вечером, после отбоя, я никак не мог уснуть, встал, сходил в уборную, а на обратном пути увидел, что на посту охраны никого, вышел на улицу. Внизу у лестницы на старой фуфайке лежал пёс, его любили и подкармливали все местные обитатели, я подошёл, присел, погладил. Он слегка зашевелился, посмотрел на меня грустными глазами. Я огляделся, мой взгляд остановился на бельевой веревке, быстро отмотав часть от обеих столбов, вернулся обратно, по дороге завязывая петлю. Медленно просовывая голову пса в петлю, гладил его второй свободной рукой, он доверчиво смотрел ничего не подозревая. Одел, немного подтянул узел, поднялся на ступеньки, перебросил другой край веревки через балку и медленно начал натягивать шнур. Веревка натянулась, и собака уже медленно поднималась к своему месту казни по ступенькам. Ну вот и последняя ступенька, понемногу оторвались передние лапы, пёс начал скулить, а я ещё медленнее начал поднимать его, задние лапы повисли в воздухе, скулить становилось всё сложнее, воздуха не хватало, на глазах появляются слезы. Начинаются конвульсии от нехватки кислорода. Последние судороги.