О земном, о вечном
Кошкой малец прокрался по зацелованному бликами акведуку Элио, подмел курчавыми космами прах погребальных кварталов. Любовь предлагалась, в том числе и на кладбищах, в разивших мочой купальнях, в хмари малярийных болот. Амори полз в заваленный туфом каменный шатер заточенной жрицы, к смертельному ложу дочери государства, сделавшей его свободным. На отсыпанном заплесневелой крошкой жертвенном алтаре он опустошал ритуальные амфоры, притягивая родное – родным, очищая рассадник чумы от следов механических людей, тяжести скверны. Амори наполнил сосуды флегмой разных зарядов и плотностей. Тягучая жидкость начала проникать, влюблять и выстраивать свою иерархию в тысяче миров. Где-то сейчас он уступал женскому целомудрию, покорялся настойчивой силе матери – заступницы, осветляя глушенное стекло золотом священных рощ, чистотой своих помыслов, выбросом гигантских энергий.
Полевая туманность темного разума тянулась в равновесную пустоту вечного некрополя. В пылившей по дороге карете среди языческих фигур привычно умирал Христос на бронзовом распятии. Бодрствовавший внутри понтифик рассуждал о явном предначертании рейха. Он облекал себя в багряную тогу, осквернял и причащал, насиловал и подчинял. Учение Иисуса растекалось по головам рабов куда живее воды водопроводах, куда таинственней крови на аренах.
Сопровождаемый гвардейцами служитель церкви промчался мимо башен Модены, Болоньи и, любуясь с моста барашками волн Самоджи, призвал под кожаный полог скорбевшего Амори. Скрытая ярусами садов вилла Джулия стояла особняком, полукруглая галерея раскрывалась во двор, служа партером. Рассеченные колонны подпирали окаймленные плющом руины слезного неба, в них барахтались вылупившиеся люди. Опираясь на хрупкое плечо гостя, Юлий прошелся по лоджиям Нимфея, сон выкупал его душу в ледниках Аква Верджине.
Судьи трупного Синода, палачи церковного трибунала лишили священника трех пальцев руки, которыми он совершал крестное знамение. В раскаленной камере медного быка Юлий ощутил настигавшую похоть, пульсацию боли, притуленную пальмовым вином, ёрзанье стригиля, скоблившего отмершую кожу. Мир втянулся во внеземную бездну своего бутона, багровый пар шикал в зареве никогда не наступавшего завтра, и не чувствовалась трепыхания чего-то, что осталась бы после него, что дало бы ему хоть толику тени.