Я всплыл на блиставшую дорожку арктического света, вращавшееся облако распылило над океаном белую спираль и синий хвост. Из купальных машин, как серебряные арованы, выпрыгивали женщины в маскулинных костюмах, плывя за призрачными парусами рыбачьих сойм. В ялике меня ждала Груня в расшитой надеждами душегрейке.
– Грушенька, послушай! Я провел линии букв на песке.
– На латыни они значатся АBC. Положим, к тебе за кулисы заглянул театрал с букетом для пущего эффекту. Его наружность – это АВ. Нос – курнос, подбородок – самородок и есть твои предпочтительные черты. Однако про его нутро ты, Грушенька, ни сном ни духом не ведаешь. Твой внутренний голос толкует: Коль в нем имеется прелестные АВ, он, значится, и добродетелью С жалован.
– А теперь вообрази! Его образ – это ABQ и Q, не то, о чем ты мнила ночами. Чтобы не попасть как кур во щи, надобно интуицию развивать.
– Это как у Коня Доила? – оживилась она.
– Чтобы читать по глазам, надобно чувствовать людей. Чтобы чувствовать людей, нужно личностью быть, а не провинциальной барышней, поджидающей своего случая. Наконец, чтобы быть личностью, надобно перестать читать истории Конан Дойля и сделать вот так!
Мы прогнали мысли и перестали быть пилигримами перенесенного в нас сознания. Каменная воронка Тора изловила разгульные волны океана. Мы устроились на гребне кейпроллера, принимая лучи скученных внеземных центров, не имевших ни стран, ни
границ, ни роскоши, ни нужды, ни судов, ни военных сословий. Гонимая винтовыми движителями приземная пыль проникла в решётчатое окно музея последнего вздоха человечества, в приведенное тепловой волной исходное состояние жизненного клапана.
Я влез в алюминиевую жижу фасадных экранов, в темные места картинок, в библиотеки графических шаблонов, вырывая из себя тысячи впившихся гвоздей, избитых союзок, истоптанных задников, хранивших на внутренней стельке эпитафию для моей возлюбленной. Груня прислонилась ко мне, ловя равновесие, как пичужка на верхних рядах колючей проволоки. Я провел бритвой вокруг ее стопы, вырезая опору для нового мира из добротной воловьей кожи. Накарябанное мною на подошве имя было результатом починки сапога, следствием моей любви к узнице нацистского рейха.
Покинувшие лагерь портные, ремесленники, сапожники наблюдали, как черный дым поднимался над осенью. В мятежным клокоте всего живого, в ореоле повязанного платка, в лучистой мощи звездного нимба стояло траурное кружево пелерины. Оно оживило потертую николаевскую шинель, прошелестело по заросшим путям надземной магистрали, овеяло ледяным дыханием накалившийся Вудлендский мост и возложило молитвенное бремя Башмачкина на стены Норт – ривер тоннеля.