Между тем пора было убирать хлеб. Он при каждом удобном случае отпрашивался на хутор. Начальство старалось закрывать глаза на такие отлучки: половина роты состояла из местных крестьян, у всех были родные, старики, нуждавшиеся в помощи… Особой любви к крестьянскому труду у Рудольфа не было: рожденный в городе и с юных лет приставленный к машинам, работу в поле он терпеть не мог. Пот заливал глаза, солнце палило… Но хочешь не хочешь, а помочь папе необходимо, несмотря на кровавые мозоли на ладонях.
Урожай собрали. В конце августа, после покушения на Ленина, поползли слухи о новой волне большевистского террора. Однако в их глухих местах все были заняты сейчас реквизициями в пользу армии и Петрограда, и эти близкие и земные проблемы заслоняли прочие вопросы. А в конце октября Рудольфа вызвал к себе командир. Перед ним на столе лежала какая-то бумага – никак, очередной приказ из Петрограда.
– Ну что, товарищ Калнин, не заскучал еще у нас в глуши?
Рудольф непонимающе взглянул на командира. Тот улыбнулся немного плутовато. Потыкал пальцем в лист бумаги и продолжил:
– Ты же авиатор у нас?
– Так точно. – Сердце Рудольфа стукнуло. – Младший механик авиационного отряда… Был.
– Ну, значит, собирайся. Поедешь в Москву.
– В Москву?.. – Рудольфу показалось, что он ослышался.
– Вот предписание. Всех бывших авиационных специалистов отправлять в Москву, в распоряжение резерва авиационных специалистов. На формирование новых авиачастей. Даю тебе сутки, а потом оформлю пропуск до Петрограда.
– Я уже семь лет дома не был по-человечески, – Рудольф покачал головой. – А теперь и вовсе неизвестно когда вернусь. Дай хотя бы неделю.
– Не могу, товарищ Калнин, никак не могу, – командир развел руками. – Социалистическое отечество в опасности, сам знаешь.
Он помолчал, а потом вздохнул:
– Ну ладно, Рудольф. Трое суток даю тебе отпуску. А потом уж отправляйся, советскую авиацию в бой поднимать…
– Товарищ Калнин? Отогрелся? – Рудольф проснулся от того, что сильная рука трясла его за плечо. Открыв глаза, увидел незнакомого военного в аккуратно выглаженной видавшей виды гимнастерке, подпоясанной кожаным ремнем без бляхи, в отутюженных галифе, начищенных до блеска сапогах. На ремне висела внушительных размеров кобура, прихваченная портупеей.
– Закемарил немного. – Рудольф поднялся с огромного кожаного кресла, в котором его сморил сон. Кресло стояло у печи, в которой потрескивали дрова. Напротив – большое окно, в него пробивался блеклый свет ноябрьского дня, и видно было, что за окном идет дождь.