– Нас… не очень много, – с трудом ответил он. – Но мы с тобой не последние.
Она кивнула, не отводя от него взгляда.
– Ты заберёшь меня отсюда?
– Не сомневайся, – он поднялся. – Как только эти уроды уснут, я тебя выведу.
Она тоже встала, улыбнулась, хотя в глазах блестели слёзы, и прижала ладонь ко рту. Потом покачала головой, опустила руку. И подошла к нему вплотную; он дёрнулся, но она прижалась к нему.
– Я всё понимаю, – сказала Кара тихо. – И это даже кажется мне правильным. Мир изменился, значит, мы тоже должны забыть о том, кем мы были. Важно лишь будущее, правда?
Она могла говорить, что угодно, он всё равно думал только об одном.
Нет, не думал. Мыслей не осталось, горячий пар заполнял голову.
Она была слишком близко, её запах заслонил всё – ушедший день, странных и, возможно, опасных людей. Воля Алонсо, наконец-то, рухнула. Он зарычал и схватил Кару, впиваясь ртом ей в шею, потом в губы.
Во сне он увидел зелёный дом на холме – четыре этажа и обсерватория рядом, серая круглая башня блестела в утренних лучах; тёмные тени у подножия холма вызвали в нём тревожное ощущение – будто приближается что-то неизбежное, и ты не знаешь, хорошим оно будет или плохим. Или таким чуждым, что окажется вне понятий «плохое» и «хорошее».
Внизу текла река, делая петлю, высокие глиняные берега поросли кустарником и плакучими ивами, в ясные дни их отражения дрожали в воде, тёмно-бордовой от ила. Как крылья расходились в стороны полосы двух садов. И за ними лежали две маленькие деревни – вот и весь лен семьи Веламма.
Потом всё затянуло туманами, разрослись и одичали сады, провалилась внутрь башня, пустыми окнами зиял дом, лишившийся верхних этажей. И люди исчезли, ушли в места, где ещё теплилась жизнь.
Через решётку на окнах он смотрел во двор зоопарка – две аллеи, сходящиеся возле величественной статуи доктора Оро: единственная рука воздета к небу, длинные редкие волосы трепет невидимый ветер, выражение безмерной печали застыло на лице – опущены уголки рта, от крыльев носа тянутся глубокие морщины, горько кривятся брови и взгляд устремлён вдаль, будто в поиске ответов. Жалел ли доктор когда-либо о том, что сделал? Или до конца жизни пребывал в уверенности, что всё было правильно?
Чьё-то дыхание за спиной – пахнет кровью и разорванной плотью. С его собственных когтей падают тяжёлые капли. Когда-то Алонсо был уверен, что не забудет лицо своего «первого раза», первой жертвы, исполосованной неуверенными порезами. Умирающей слишком долго и мучительно, хотя его всегда учили: необходимость не должна быть жестокой. Если вообще можно сравнивать, то быстрая и лёгкая смерть предпочтительнее. Тогда он на собственном опыте почувствовал, какая это ужасная, но правда. И не поверил бы, что настанет день и тот человек всё-таки изгладился у него из памяти, а сейчас, спустя триста лет, две трети из них – в анабиозе, он не сможет сказать даже, мужчина то был или женщина. Просто кто-то, кого ему привели родители. На кого пал жребий. Или тот, кто продал себя, чтобы накормить родных.