Громов оценивающе поглядывал на гостью, пытаясь еще до начала беседы определить тактику общения с ней.
– Я слушаю, Татьяна.
Гостья заговорила не сразу. Несколько минут она копалась в своей маленькой сумочке, словно отыскивая что-то важное, но достала всего лишь невесомый платочек и начала нервно мять его пухлыми пальцами с длинными и ухоженными ноготками. Потом вдруг она подскочила с кресла, вплотную подошла к Громову и с дрожью в голосе зашептала ему на ухо:
– Денис, виновата я перед тобой. Дрянь я. Ненавидишь меня, так ненавидь еще сильнее. В ту ночь директор наш Кедранюк приказал с тобой переспать, к себе привести и переспать. Обязана я ему многим, потому слушаюсь во всем.
Барышева зарыдала.
– Но я не знала, Денис, что так будет! – всхлипывая, чуть не закричала она. – Веришь мне, не знала!
Поняв, кто его гостья, Громов кивнул и спокойно произнес:
– Верю, ты присядь, Таня, присядь.
Он мягко усадил ее в кресло, сел сам. Его нервное напряжение мгновенно ушло. Расслабившись, он прикрыл глаза ладонью и теперь уже спокойно сквозь пальцы продолжал рассматривать свою молодую гостью. На ней было длинное черное платье, надетое, должно быть, для траура, но при этом обтягивающее ее ладную, стройную фигуру как нейлоновый чулок. Платье подчеркивало ее высокую, пышную грудь и круглый, словно по циркулю очерченный зад. Что-то быстро и горячо объясняя бывшему любовнику, размазывая по покрасневшим щекам слезы, сверкая большими глуповатыми глазами, в общем, находясь в состоянии взбудораженном и разгоряченном, она была особенно хороша и привлекательна.
Громов не слушал ее, он смотрел на ее персиковые ладошки, ее лицо, ее волосы.
– Слышь, Танька, под меня хочешь? – перебивая ее, вдруг грубо спросил он.
– Что?
– Под меня, говорю, хочешь?
– Что ты, Денис, что ты, Денисик, не надо, – залопотала она, с испугом глядя на вставшего со своего кресла Громова.
– Чего ты, Танька? – склонившись над ней, сипло и горячо зашептал Громов. – Мы ж с тобой были уже, забыла что ль?
– Не надо.
– Надо, Танька, надо.
Громов схватил ее за руки и с силой потянул на себя. Она дернулась, повернулась, чтобы побежать, но не успела. Громов ухватил ее за гриву длинных волос, рванул на себя, опрокинул на пол, прыгнул сверху сам. Нож вылетел из его рукава и увяз в густом ворсе ковра. Несколько минут боролись. Она не кричала, лишь одержимо вырывалась, да пыталась своими длинными коготками достать до его лица. Он тяжело дышал, заламывал ей руки и по-прежнему горячо сипел: