– И тебя разбудила. Подохнет наша кормилица, как жить?
Это она просила у Николая Угодника хоть охапку сена. А откуда оно у святого? Он же на небесах. А на земле вокруг деревни лугов много, травы хватает. Бабы все лето косили, сгребали, скирдовали. В голодные обмороки падали, но не бросали работу. Но все сено забирал колхоз. Содержание частных коров не поощрялось. Есть же колхозное стадо. Чего еще надо? Но все молоко от колхозного стада забирало государство. Оно все отнимало у селян. До последней курицы. И ревели голодные коровы, плакали бабы, молчали увечные мужички, кого не забрала война. Живи и радуйся, народ! Да пой частушки. Какие-то из них – отцовы.
Разбейся, горох,
На четыре части!
Ох, и весело плясать
При советской власти!
В школе Арсений узнал, что Партия, оказывается, только и думает о нем, только и печется, оттого у него такое счастливое детство. Об этом же говорил на колхозном собрании представитель райкома. Оказывается, советским людям завидуют угнетенные негры в Америке, у которых никаких прав, вот их и бьют. Потом этот представитель гостил в доме председателя колхоза, там играл патефон, по тем временам редкость невероятная. Уже двенадцатилетний Арсений сидел на крыльце и слушал трофейную музыку, а с околицы доносились голоса девчат:
Пойду плясать,
Дома нечего кусать
Сухари да корки,
На ногах опорки.
Кто разберет в темноте голоса девчат, одинаково звонкие, – не словишь антисоветчиц! И слушает охальные частушки райкомовский уполномоченный, сидя на высоком крыльце председательского дома и чувствуя восставшую плоть. Повалить бы грудастую, да на пахучую кошенину…
Бабы сеют, бабы пашут,
Огороды городят,
Мужики сидят в правленье
И о бабах говорят.
Арсений помнил глаза нищеты, он их видел и не раз, и не два. Но почему-то особо засела в памяти странница. Она вошла в дверь и остановилась у порога, жалкая, худая, желтая лицом. Арсений только собрался мокнуть хлеб в молоко, да так и застыл с куском руке. Из горницы вышла мать. Всегда подавала нищим, а тут заплакала. Больно ей стало, видать, что человеку не может помочь. Нищенка без слов поняла и только мелко закивала головой, опустив глаза. Арсению стало жалко мать, он поднялся и понес нищенке свой недоеденный кусок, последний в избе на тот день. И тогда они встретились глазами. Ему показалось, что в глазах женщины, измученной голодом, нет жизни, она угасла. Но в голосе прозвучало то тепло, которое он слышал только от мамы.