Изнеможденный Люциан, цепляясь из последних сознательных сил за поиски ответа сути имени, незаметно для себя прошёл всю дорогу и вошёл в лес. Закат почти поглотил солнце, и свет от костра стал заметней, пробиваясь через силуэты деревьев.
Одетые как один в схима[1], Экзарха отличает от Иеромонахов лишь наличие красного омофора[2] и отсутствие защитной вериги[3]. Они выстроились полукругом у жаровни, протянув руки к красным углям, и молчат. Их имена сокрыты, стёрты даже из летописи времён, и единственное обращение – через Ваше Высокопреподобие. Возраст самого Экзарха так же неизвестен, как и возраст самого Назарета, он здесь с начала времён, как минимум, так говорят. Большую часть времени он проводит в своей резиденции, что выточена на Откосе Благочестия. Там Его Высокопреподобие может наблюдать весь Назарет целиком недоступно высоко.
Экзарх встретил послушника взглядом. Хоть лица под капюшоном и не видно, Люциан прочувствовал этот взгляд на себе душой, что вздрогнула под праведным давлением. Он будто очнулся от тяжёлых дум и, собравшись, подошёл к жаровне. Ему никогда ещё не приходилось находиться с Экзархом в непосредственной близости. В своём поклоне он выразил почтение и свою готовность к грядущему становлению. Наклонившись, он тут же ощутил лицом жар углей, из-под которых вырываются и вспыхивают рыжие языки пламени.
– Назовись? – Экзарх задал вопрос так, что в глазах у Люциана воздух задрожал. Он понял, что Его Высокопреподобие сразу перешёл на наивысший голос, от которого может надорваться сама материя Мира.
– Послушник Люциан, – холодно ответил он, и его ослабленный взгляд заметил, как из раскалённых углей жаровни торчит рукоять, на которой отчётливо читается гравировка с именем Люциан.
– Зачем ты здесь, послушник Люциан?
– Чтобы взять то, что принадлежит мне по праву, – плоть Люциана слаба, но дух его выше слабостей, и это слышно в голосе. Признавая свой неизбежный сан, он неосознанно улыбнулся.
– Ты пришёл за своим молотом. Он ковался каждый год, будто заново, отчего стал только крепче, – от слов Экзарха воздух вновь задрожал так сильно, что слёзы заблестели на глазах Люциана. – С первого дня, что ты здесь, ты себя куёшь, и он куётся вместе с тобой для твоего становления, послушник Люциан. Он обязан тебе самим существованием, ведь если бы ты не прошёл весь этот путь и не вышел к нам, спустя декаду лет, то его бы не было с нами вовсе… – Экзарх замолчал, и Люциан обрадовался тишине, что так не ценил, когда к ней был свободный доступ.