Возвращался случайными переулками, темными тротуарами, и ни души.
Таблички улиц ничего не говорят.
Еще перекресток – куда грести?
Двухместный «Смарт» от небольшой тени у колес рулит как бы несколько боком, а катит прямо, может это нос майора, бегущий хозяина?
Гордая горбинка, глубокие ноздри страстно дышат огнем…
«Нос» развеселил.
Повернул за ним – и стрелы: «Лувр» – «Площадь Республики».
По шумной Риволи, домой вернулся.
– Где шлялся?! – сердито встретил друг.
Лучший ужин – сыр и вино.
От батона с пропеченной корочкой ломают руками.
Щенки разных пород в клетках с белой стружкой весело задирают друг друга.
Нюхают палец, прижатый к стеклу, и крутят дружески хвостиками. Спят на боку, калачиком.
На спине, раскинув «руки» и «ноги», как дети. Голова в миске, а там стружка вместо еды – мягкая подушка.
Птичьи вольеры походят на трибуны стадиона.
Ряды ярусов полны птичьего народа.
Тесно, локоть к локтю, то бишь, крыло к крылу.
Особо нервные «тифози» скачут по рядам, машут крыльями, толкаются и галдят.
Но большинство чинно и покойно, ожидает начала матча…
Как нечаянный привет «коряги» из стволов, корней, толстых веток.
Тоже едва тронуты рукой – убрать грязь, землю, труху, чтобы в обычной гнилушке обнаружить почти реальную, но лучше фантазийную, фигуру зверя или птицы.
А то и скульптурный портрет деревенского соседа; девицу, лежащую на боку…
Из подобных шедевров, без кавычек и ложной скромности, у него экспозиция от «Адама», «Евы» и «змея-искусителя» в райском яблоневом саду, сразу за домом и грядкой лука; разбросана по усадьбе и завершается там, где огромный олень, сколок разбитого небесным огнем векового дуба, в последнем, но вечном прыжке распластался по бревенчатой стене дома.
Яркая голубая заплата на строгом сюртуке Парижа – Центр Помпиду. Небоскребы уродами торчат, слава богу, далеко по окраинам.
Четыре революции здесь не разрушили храмов, России одной достало все, почти, разорить.
Может, потому трудно живем до сих пор?
А Маяковский еще мечтал – всемирная пролетарская превратит и Собор Парижской Богоматери в кинотеатр…
С нарочитой доброжелательностью в глазах подкатил художник. Нетрудно понять из его французского или итальянского: «портрето, портрето».
Ткнул в грудь себя, потом его – сам, мол, арт, тебя нарисую, зачем-то соврал.
– А-а… – поверил и закивал, протянул холодную ладонь. – Коллего, коллего.