Миша вернулся из тюрьмы повзрослевшим, огрубевшим, мрачным и одиноким. Его никто не ждал. Соседка молча, будто виновато, отдала ему ключи от квартиры и, даже ради приличия не предложив помощи, поторопилась закрыть свою дверь. Он понял, что никому не нужен. Закрывшись в пустой квартире, где все напоминало о прошлой жизни, когда была жива мама, Миша долго и безутешно плакал. Он не знал, как жить дальше. Он вообще не знал: как жить, что делать, куда идти, – он остался один на всем белом свете, и никому нет до него дела.
Миша запил. Пил много и долго. Сначала один, потом – с какими-то людьми. Он и сам не заметил, с какого именно момента его квартира превратилась в приют для таких же обездоленных и неприкаянных, как он. Его жизнь текла как будто в бесконечном кошмарном сне. Иногда он с интересом наблюдал за ней как бы со стороны: вот он, Миша, лежит на диване и ему очень плохо. Вот кто-то подходит к нему, к Мише, и дает ему что-то выпить. Вот кто-то накрывает его, лежащего на полу и замерзающего, грязным, видавшего виды, свитером. Это было странное кино, Миша его не понимал. И не понимал, что это кино – про него самого, про его жизнь. Не то чтобы оно ему не нравилось. Ему, скорее, было непонятно, как можно одновременно и смотреть кино, и играть в нем. Но этим Миша не особо интересовался, ему было все равно. Такое же «кино» он смотрел и про своих друзей, которые появились у него неизвестно когда и неизвестно откуда.
Мишины неожиданные друзья – алкаши, бродяги, безработные и бездомные оборванцы. О таких говорят – отбросы общества. Где они находили деньги на выпивку – этого я и сейчас не понимаю. Но то, что они каждый день приходили к Мише не с пустыми руками, – факт. На удивление, это были сплошь интеллигентные алкоголики. Они никогда не шумели, не устраивали дебошей, не дрались, не били посуду. Они тихо пили, тихо общались и тихо расходились. Этому их приучил Миша: нельзя беспокоить соседей – так говорила мама.
Мы с Мишей никогда не общались. К тому времени, как он вышел из тюрьмы, половина из его бывших соседей распродала свои квартиры и разъехалась, так что многих новых жильцов он, разумеется, не знал. Когда он вернулся, и его квартира превратилась в пристанище бомжеватых людей, каждый раз, заходя в подъезд, я старалась побыстрее пройти вверх по лестнице, мимо его площадки, и делала вид, что не замечаю его. Ну, в самом деле, что могло быть у нас общего? Ни мне, ни ему это ничего не значащее «здрасти» не было нужно, поэтому мы и не здоровались. Ему было безразлично, как я нему отношусь, а я испытывала брезгливость и к запаху, которым наполнялся подъезд, когда открывалась дверь его квартиры, и к его друзьям, и к нему самому.