А еще, быстро жил он и мечтал он всегда быть настоящим воином и полностью верным древнему учению японских преданных своему хозяину самураев, которое он усвоил в совершенстве буквально с раннего детства, буквально с первых прочитанных им о них книг, которые он умел достать и прочитать про его любимых самураев.
Ведь Алексей Ваямретыл с раннего детства собирал по крупицам всё о своих любимых японских самураях. Куда бы его не перебрасывала судьба: в школу интернат в Хаилине или может быть в Паланский интернат или в сам город Елизово у него была всегда в рюкзаке довольно увесистая папка с фото, а также с собранными им же вырезками из газет и еще с его каллиграфичными выписками из многих книг, которые он ранее сам прочитал о японских самураях. Он, их эти вырезки долго собирал в каждой библиотеке, куда его забрасывала судьба, он часто их перелистывал, восхищаясь той их восточной чистотой, не замутненных мыслей их, мужеством поступков тех древних японских преданных своему хозяину воинов и ему хотелось быть таким же мужественным, таким же чистым в помыслах и еще, полностью непогрешимым во всех своих земных поступках самураем.
И, он следовал им всю свою двадцатипятилетнюю жизнь, чтобы однажды сказать и в не четко, написанных еще сохраняющем такую не передаваемую теперь каллиграфичность его почерка на том совсем не большом и случайном клочке бумаги, который мы сегодня держим в своих дрожащих руках:
«Айна, мама…
кажется, я умираю.., прости.., что так получилось!!!
Береги моего сына Ал…кс.. ра___»
И дальше черта или стрела, ни сил, ни уже возможности, ни двигаться, ни писать, как у тех узников Маутхаузена, которых и месяц, и два не кормили, и даже не поили их…
Дальше тишина и полное безмолвие только его вечности…
А дальше тот особый их ритуально-погребальный костер на высоте 444 недалеко от райцентра Тиличики, на той высоте с которой видны сопки его родного Ветвейваяма, видны на взгорке его земли обетованной разбросанные по берегам сопочки, которая могла его спокойно кормить и оберегать его и, такое его быстрое вознесение той трепетной души куда-то далеко буквально на сами высокие небеса ко всем их верхним людям…
И, что же он еще хотел и что он не мог сказать этими не чётко, написанными точками или даже размашистым прочерком в конце его предсмертной записки?