«душу»: для одних Красота превратилась в то же самое
украшение истины, её отражение, вторичное следствие; для других – в
категорию разума,
олицетворение блага,
функцию, возводящую к божественной сфере; третьим она привиделась подобной уже упомянутому выше
свечению; иным – пребывающей во всей полноте в естестве человека… лишь
до его воплощения; а есть и такие мыслители, кто отвел Красоте роль безгласной наложницы, чтобы посредством Неё себя «очищать», переживая, «безвредные радости»: эйфорию, катарсис, экстаз и прочие духоподъемные «отклики».
«Ищите не эйфорию, не имена или свет, а Красоту. Счастлив тот, кто в Ней пребывает.»
Мастер То Иди
Лян Кай. Джентльмен восточной ограды Дунли Гаоши.
«Если Красота – это истина, Красота – это благо, то как может Она уживаться в душе человека с его тёмным началом, быть для него всего лишь превестницей… ужаса („schrecklichen Anfang“)?» – читатель, хорошо знакомый с творчеством Рильке, наверняка выразит подобное недоумение, припомнив его знаменитую Первую элегию из цикла «Дуинских элегий», в которой с первых же строк поэт вводит нас в великолепный и при этом крайне опасный мир ангелов: вызывая в нас восхищение, эти «едва ли не насмерть разящие нас птицы души», несут нам на крыльях своих не только неописуемую свою Красоту, но и знамения ужаса:
«Кто, если б я вопль свой исторг, внял мне из ангельских
Полчищ? Положим, даже если б один из них
Вдруг восприял меня сердцем, я бы тут же сражён был
Его всемогущим присутствием. Ибо сама красота —
Только прилог ужасающий, который мы ещё в силах снести.
Мы красотой восхищаемся, покуда щадит она нас,
Не решаясь совсем уничтожить. Ужасающ каждый из ангелов.»><Ц>
Неужели одухотворяющая весь мир Красота, которой определяются все законы Природы – только видимость, только преддверие, только повод для ужаса? Не противоречит ли Рильке в этом фрагменте своим основополагающим эстетическим убеждениям? Вовсе нет.
«Ужас не охватит того, чей ум утверждён в Красоте. Красота являет образы вечного. Она дарует смертным благо бессмертия.»
Мастер То Иди
Красота устрашает лишь для ослепленное «Я», которое воспринимает мир разделенным на «этот» свет и «другой», ангельский мир и людской. Ужас поедает прельщённое сердце, позабывшее о своей неделимой природе.
А потому на подобный вопрос, адресованный Поэту одним из его переводчиков – вопрос о том, как следует понимать его